Лавкрафт: Живой Ктулху

Он резко осуждал себя в прошлом и извинялся за убеждения молодости. Его длинное автобиографическое письмо Эдвину Ф. Байрду от 3 февраля 1924 года попало в руки его поклонника Коновера, который хотел его опубликовать. Лавкрафт запретил публикацию: «Что же касается того чертова письма – я взираю с досадой на его эгоистическое самодовольство, напыщенные витиеватые пассажи, нарочитую показушность, неуклюжую развязность и черствость в целом. Было бы не так страшно, будь оно написано в двадцать три года – но в тридцать три! Каким же самодовольным, нахальным и эгоистичным болваном я был тогда! Все это кудахтанье о формировании и развитии – мир не видывал большего ничтожества! Мда, оправдание, если таковое имеется, заключается в следующем: инвалидность и изоляция моих прежних лет оставили меня – в тридцатитрехлетнем возрасте – таким же наивным, неискушенным и непривыкшим к отношениям с миром, какими большинство являются в семнадцать или восемнадцать лет. Как вы видите из письма, я как раз только вырвался из скорлупы уединенности и находил внешний мир таким же новым и пленительным, каковым его находит ребенок. Я и вправду был так опьянен чувством роста – очарован новыми пейзажами (я только что впервые побывал в Нью-Гемпшире, Салеме, Марблхеде, Нью-Йорке и Кливленде) и околдован призрачной мечтой о литературном успехе (первые публикации в „Виэрд Тэйлз“ годом раньше – и будущее рисовалось мне в розовых тонах), – что вся моя психология была психологией запоздалой юности, со всем ее обычным эгоизмом, напыщенным сочинительством, развязностью и хвастливыми устремлениями неоперившегося птенца. Мне трудно восстановить настроение того давнего периода – но почти наверняка я считал себя парнем что надо… Что ж, одно утешение – в 37–м я уже совсем не тот кипучий дурак, каким был в 24–м. Может, я и сейчас не очень-то хорош – но, по крайней мере, годам удалось немного отстроить мое чувство меры, так что я едва ли допущу подобный разгул вздора, как это тошнотворное излияние, уже преданное прошлому»[658].

Лавкрафт объяснил недостатки своего самообразования: «По мере того как шли годы, мое продвижение в знаниях и умении разбираться оставалось прискорбно односторонним и нераспределенным – до некоторой степени из-за полуинвалидности, препятствовавшей и сократившей мое формальное образование (в колледже я не учился совсем) и в известной мере удерживавшей меня от активного общения с практичным миром. В некоторых вещах я был вопиющей противоположностью скороспелости, сохраняя на протяжении долгого периода хронологически взрослой жизни искусственные, книжные и легкомысленно условные представления обо всех видах окружающих реальностей и устроений. Я анализировал и исследовал лишь то, что меня интересовало, – таким образом оставив нетронутыми обширные области и усваивая традиционные заблуждения и предрассудки своей среды (социально, политически и экономически консервативной) относительно фактов и проблем в этих областях».

Опыт Лавкрафта – довод против возникающего каждые несколько лет движения в образовании, которое поощряет студентов изучать то, что им нравится, без обязательных курсов. Лавкрафт объяснил и перемены в своих политических взглядах: «Все это от закоснелой мумии, пребывавшей на другой стороне вплоть до 1931 года! Что ж – тем лучше я могу понять инертную слепоту и вызывающее невежество реакционеров, будучи некогда одним из них. Я знаю, каким самодовольно безграмотным я был – замкнувшимся в искусстве, естественных (не социальных) науках, поверхностных сторонах истории и старины, абстрактных академических аспектах философии и так далее, – то есть в однобоких стандартных знаниях, которыми, согласно традициям вымирающего строя, было ограничено гуманитарное образование»[659].

Лавкрафт был слишком требователен по отношению к своему самообразованию. То, что ему было необходимо на третьем десятке, было не столько социальными науками (которые в действительности не очень-то и научны), сколько практическим опытом в купле и продаже, найме и увольнении, командовании и подчинении. Ему нужно было найти свой путь в том обширном мире коммерции и производства, который он позже считал таким омерзительным, но без которого не было бы миллионов читателей произведений писателей.

В конце 1936 года болезнь глаз Лавкрафта, по-видимому, прекратилась. Однако его «заболевание пищеварения» обострилось. В добавок к этому зимой 1937–го он жаловался на опухание ног. Этот недуг, вину за который он возлагал на холод, продолжался довольно долго. Он не поехал в Нью-Йорк, хотя Лонги снова его приглашали.

С середины февраля из-за «гриппа» ему пришлось печатать письма. Возможно, он догадывался о природе своей болезни. В письме Дерлету от 17 февраля, рассказав о своем возобновившемся интересе к астрономии, он заметил: «Забавно, что прежние интересы вновь возникают к концу жизни».

Лавкрафт быстро слабел. Он терял в весе, его рвало. Дни он проводил в постели, опираясь на подушки, пытаясь карандашом писать письма и открытки или диктуя их тетушке.