Лавра

Религиозные книги, попадавшие в наш дом, муж пестовал, выделяя для них особые полки. Не религиозные ("Вот, смотри, сунули Гумилева") как-то само собой доставались мне. Нет, конечно, муж радовался обладанию, - эти книги украшали редкие университетские стеллажи, - однако открывал их не часто, может быть, вследствие чрезвычайной занятости. Я же норовила влезть и туда, и сюда, не делая особого различия.

Частые поездки и связанные с ними конфиденциальные разговоры, касавшиеся стратегии и тактики ответов на неудобные вопросы, еще больше сблизили мужа с владыкой. Конечно, владыка никогда не советовался с мужем о том, как бы половчее ответить на трудный международный вопрос: думаю, что в своей международной деятельности он прислушивался к другим советчикам, однако изрядная доля лукавства, необходимая в острых случаях (владыка Николай не мог не знать разницы между истинным и правильным ответом), становилась чем-то вроде их общего греха. Один произносил, другой переводил. Казалось бы, вся ответственность лежала на первом, но ведь именно слова второго достигали ушей слушателей, собравшихся со всего мира. Так или иначе, но между ними возникли доверительные отношения, в какой-то степени основанные и на общей детской памяти. Однако они никогда не переходили грани, определенной иерархией. Но все-таки, когда однажды, теплым женевским вечером, владыка пригласил мужа в свой номер и предложил выпить коньячку - с устатку (в тот день на Совете владыка выдержал тяжелый католико-протестантский натиск по вопросу о действиях СССР в Афганистане: он вынужден был уклончиво их оправдывать), муж рассказал ему о своей беде второбрачия, о которой владыка, оказывается, знал, но обещал что-нибудь придумать - со временем.

По горячим следам муж не рассказывал мне об этом разговоре, о нем я узнала много позже, однако и сама, гладя темные рубашки, приспособленные под жесткий ошейничек реверенды, частенько возвращалась к мыслям о его не ладящейся карьере и привыкала думать о себе как о грехе, камнем лежавшем на пути в церковное царство. Дружеские шутки нашей первой зимы - "Ради тебя он пожертвовал школьной карьерой" - всплывали в моей памяти, и, аккуратно водя утюгом, я, с совершенно женским раздражением, загодя винила его в том, что, если теперь он говорит о первом браке с сожалением, еще с большим сожалением вскоре заговорит о втором.

В институте дела шли чередом, я писала курсовики и рефераты то по технологии отраслей промышленности, то по анализу хозяйственной деятельности, а вечерами, в особенности во время его длительных отлучек, читала книги, привезенные в чемоданах. Эти книги, и внешним видом разительно отличавшиеся от тех, что попадались мне раньше (светлые матовые обложки - мне так и хочется сказать: лица - и толстые листы неразрезанной бумаги, выходившие из-под моего неумелого костяного ножа бахромчатыми), постепенно заполняли мое свободное время, часто в ущерб институтским обязанностям. Не делая различия, я читала всё, что попадалось под руку, однако сердцем склонялась к тем, которые - не решаясь высказаться вслух - я помещала на полпути между литературой и церковью. Короче говоря, мою душу захватывали религиозные философы, в особенности Флоренский и Бердяев.