Лавровый венок для смертника

– Так исполняйте же их, черт возьми! – наконец-то взбодрился «обреченный». – Иначе мистер Согред уволит вас. Вместе со всей охраной этого каземата.

– Что я и намерен делать, – решительно запрокинул голову Стив Коллин. – Заключенный Том Шеффилд, вам уже сообщили, что в помиловании вам отказано. Казнь, согласно приговору, будет произведена сегодня, причем немедленно. Вы хотели бы сообщить что-либо своему адвокату?

– Что я безумно влюблен в нее, – наигранно улыбнулся Эвард. – Такое говорить позволяется?

По лицу Коллина прошла волна нервной судороги.

– Перед казнью обреченному разрешается говорить все, что вздумается, – ответил он, поглядывая из-под бровей на отошедшую к двери Эллин.

– Я люблю вас, Эллин.

– Подходящее время для объяснения.

– Учтите, что это сказал я, а не Шеффилд.

– Мистер Шеффилд! – грозно уставилась на него Грей.

– Вы все сказали? – вмешался Коллин.

– Кажется, даже кое-что лишнее.

– Конвой! Я сказал: «Конвой!» – рявкнул заместитель начальника тюрьмы.

Проскрипели железные ворота, и в каземате появились два крепко сбитых парня в мундирах охранников тюрьмы.

– Это и есть моя личная охрана? – попытался пошутить Эвард. Но эти парни шуток не признавали. Заведя ему руки за спину, охранники взяли их в наручники. Один из них заклеил Грюну рот пластырем, и, подхватив под руки, они повели его по узкому коридору в подвал, где находилась камера для казни.

На мгновение Эварду удалось остановить процессию, он уперся, оглянулся на Эллин, но, увидев, как она, осеняя личико своей обаятельной улыбкой, разводит руками, мол, извини, именно так оно все и должно происходить, – немного успокоился. Впрочем, охранников его состояние не интересовало. Еще через несколько секунд они усадили его в специальное кресло-каталку, закрепили ноги и грудь металлическими дугами и покатили по наклонному спуску в лабиринты подземелья.

* * *

У электрического стула Грюн Эвард уже вовсю пытался сопротивляться, но дюжие охранники подсекли его ноги и буквально зашвырнули на металлический «трон». К яростному сопротивлению и конвульсиям обреченных они привыкли, а высказывать свое негодование им запрещала инструкция. Любое их слово могло оскорбить достоинство обреченного, что законом не допускалось.