Лазарит

— Сарацины из гарнизона крепости предпримут вылазку, как только Гуго Бургундский выведет конницу из лагеря на равнину. Мы с магистром госпитальеров Гарнье постараемся загнать их обратно, а если повезет, попытаемся ворваться на их плечах в ворота. Ты же, Амори, оставайся за главного в лагере. Действуй, исходя из опыта, — и да поможет тебе Господь! Ибо именно тебе теперь предстоит оборонять лагерь от натиска сарацин с Карубы и прикрывать отступление этих ретивых новичков, ничего не смыслящих в здешней войне.

Гвидо мгновенно понял, что коннетаблю досталась самая сложная задача: удержать вал и частоколы вокруг лагеря, пока конница Саладина будет теснить отступающих в панике крестоносцев.

В том, что именно это и произойдет, он не сомневался. Пока крестоносцы-новички еще рвутся исполнить обет и сойтись с неверными, однако узкие ворота лагеря могут пропускать их только небольшими партиями. Сельджуки будут методично истреблять их до тех пор, пока не подоспеют мамлюки Саладина. Тогда крестоносцы обратятся в бегство, в воротах отступающие столкнутся с теми, кто еще не успел выйти за пределы лагеря, начнется жестокая давка. Вот тут-то придется вмешаться Амори, чтобы освободить проход, впустить своих обратно в лагерь и одновременно сдержать натиск воинов Саладина, которые сделают все, чтобы ворваться в лагерь вслед за бегущими.

Все это Гвидо видел, как наяву, — два года осады Акры научили его предугадывать действия неверных, но сейчас он не мог отдавать приказы — его авторитет предводителя, в особенности с прибытием подкрепления во главе с Филиппом Капетингом, не ставившим его ни в грош, был окончательно утрачен.

Единственное, что ему оставалось, — молиться.

Несмотря на то что наступила ночь, в лагере никто не спал. Отовсюду слышались стоны, крики нестерпимой боли, лекари склонялись над ранеными, священники отпускали грехи умирающим, и не умолкали слова молитвы над умершими, которых зашивали в саваны и рядами укладывали на берегу мутной речонки Вилы: «Requiem aeternam dona ei Domine. Et lux perpetua luceat ei. Requiescat in pace. Amen».[96]

Погибших оказалось много больше, чем следовало ожидать. И все же победа осталась за христианами — тамплиеры и госпитальеры не позволили сарацинам из Акры ударить на лагерь с тыла, хотя прорваться в город им так и не удалось, как ни надеялся на это Уильям де Шампер. Окончательно убедившись в этом, маршал бросил своих рыцарей на помощь крестоносцам Гуго Бургундского, которых к тому времени прижали ко рвам нахлынувшие лавиной конники Саладина. Но Амори справился и удержал лагерь. Его стрелки разили неверных из луков, насаживали на копья тех, кто пытался вскарабкаться на валы, и одновременно пропускали в ворота раненых или потерявших своих лошадей рыцарей.

Вовремя подоспевшие люди де Шампера и магистра госпитальеров отбросили мусульман от лагеря и вырвались на равнину, что позволило рыцарям, сражавшимся с многократно превосходящей их числом конницей неверных, вернуться к своим. И хотя иоанниты и храмовники нередко ссорились из-за владений в Леванте, а их интересы то и дело пересекались, сейчас, когда перед ними был заклятый враг, они сражались плечом к плечу, и не было воинов более умелых и бесстрашных, чем орденские братья.

Амори заглянул к Гвидо уже глубокой ночью. Коннетабль прихрамывал, но держался бодро и тут же потребовал, чтобы Гвидо вместе с ним немедленно отправился в шатер патриарха Ираклия.

«Что за причина?» — размышлял Гвидо, пока они шли через лагерь, закутавшись в плащи и опустив на лица капюшоны.

Едва переступив порог шатра, Гвидо содрогнулся, тотчас узнав запах: смесь ароматических курений, смрада блевотины и болезненного пота. Так же пахло в его шатре, когда умирали его несравненная Сибилла и их девочки. Арнольдия — так называли эту хворь, она дюжинами косила людей в осажденном лагере. Но Ираклий… Патриарх был фанатически чистоплотен, в его шатре в курильнице всегда дымился можжевельник, который, как известно, отгоняет всяческую заразу.

Гвидо, приблизившись к патриарху, невольно прикрыл лицо рукой. Ираклий полулежал в кресле, обложенный подушками.

Уже ничто не указывало, как некогда был красив и представителен этот человек, лишь крутой изгиб густых черных бровей над слезящимися глазами напоминал о том блистательном священнослужителе, который венчал Сибиллу Иерусалимскую и Гвидо де Лузиньяна в Храме Гроба Господня. Патриарх в последнее время исхудал, кожа на его крупном лице висела складками, влажные от пота основательно поседевшие пряди волос прилипли ко лбу.

— Гвидо, мальчик мой! — Ираклий простер руку к Иерусалимскому королю.

Гвидо остался у входа в шатер, не осмеливаясь приблизиться к больному.

— Не хочу мешать вашей беседе с мессиром Уильямом, — проговорил он, заметив в полумраке рядом с патриархом маршала де Шампера.

Тот коротко взглянул на Гвидо, приподнялся и отвесил короткий полупоклон. А затем продолжал: