Лазо

— Это неучтиво, Сережа, — обиделась Елена Степановна. — Мне с таким трудом удалось все это достать, истратила столько денег. Сегодня в собрании будет весь наш бомонд.

— Знаешь, мама, я, пожалуй, совсем не пойду, хорошо?

— Что ты, что ты! Ни в коем случае!

— За время своей студенческой жизни я как-то отвык от пышного общества и боюсь, мама, что не оправдаю твоих надежд.

— А разве тебе не хочется повидаться с мадемуазель Гроссе?

— Мари?

Сергей оживился. Мари… Да, ему хочется ее видеть…

Первое увлечение.

Ему очень нравилась эта светловолосая девушка с темной родинкой над верхней губой и голубыми глазами. Вспомнились гимназические годы, таинственные свидания в Пушкинском саду, робкие поцелуи. Она спросила:

— Мы никогда не расстанемся, Сережа?

— Никогда, Мари.

— А если вы уедете в Петербург?

— Я возьму вас с собой, Мари.

— Меня мама не пустит.

— Я украду вас, Мари!

Он ночью тихо подойдет к окну ее комнаты, бросит на балкон веревочную лестницу… Как в рыцарских романах… На углу их будет ждать тройка самых лихих коней… Он увезет ее в величавую северную столицу, в далекий неведомый Петербург. Они будут вместе. Всегда. Всю жизнь!..

Вспомнил и улыбнулся. Наивные полудетские мечты. Он уехал. Один, конечно. Написал ей из Петербурга несколько писем. Вначале: «Дорогая, любимая», потом: «Милая», а еще потом просто: «Здравствуйте, Мари!» Получил в ответ не то два, не то три письма. Вот и все.

А в памяти остался все же приметный след.

— Ты говоришь, мама, там будет мадемуазель Гроссе?

— Я встретила сегодня в соборе мадам Гроссе, она сказала, что приедет с дочерью непременно.

— А она еще мадемуазель?

— Представь, Сережа, да. Но, кажется, Мари будет скоро уже мадам.

— Хорошо, поедем на карнавал. Разреши мне только обойтись без петушиных нарядов.

— Ну, как знаешь!

Вечером Сергей с матерью поехали в Дворянское собрание. У ярко освещенного подъезда в несколько рядов стояли пролетки, коляски, кареты, слышалась разноязычная речь. Говорили на румынском, молдавском, реже русском и большей частью французском языках.

Появление мадам Лазо с сыном привлекло всеобщее внимание. Густо напудренные пожилые женщины, девушки в маскарадные костюмах не скрывали своего восторга, увидев высокого статного молодого красавца в новом офицерском мундире.

— Сережа! — услышал он за спиной знакомый голос.

— Мари?

Перед ним стояла царевна-лебедь в ослепительно белом платье и осыпанном бриллиантами головном уборе.

Он предложил ей руку, они прошлись по залу к поднялись на балкон. Гремел оркестр. По зеркальному паркету с легким шумом неслись танцующие пары.

— В армию, Сережа? — спросила Мари.

— Да, Мари.

— А если убьют? Я не хочу, Сережа! — И крепко сжала его руку.

— Разве меня одного? Многих убивают. Чем я лучше других? Впрочем, меня убьют еще не так скоро. Пока посылают в Красноярск.

— Правда? — В ее глазах сверкнула искра радости.

Он посмотрел на нее благодарным взглядом.

— Выходите замуж?

Она опустила голову и ничего не ответила.

…К Сергею подходили какие-то отставные офицеры, щеголеватые старички в смокингах с белыми цветками б петличках и орденскими лентами через плечо. Они знали его мальчиком, гимназистом. Как вырос, вытянулся, расцвел!

— Экий красавец!

— Ну-с, молодой человек. Желаем вам добить немцев. Уж вы-то честно послужите отечеству и царю-батюшке.

— Обязательно. Послужу отечеству своему и народу, — ответил Сергей. — Народу и отечеству, — повторил он и, щелкнув каблуками, поклонился знакомой даме и закружился с нею в вальсе.

Вокруг зашептались.

— Вы слышали? — взволнованно сказал престарелый полковник в отставке какому-то чиновнику в сюртуке с Анной на шее. — Нет, вы слышали? Каково, а? «Народу и отечеству», понимаете? Не царю-батюшке, а народу…

— М-да… — процедил чиновник, глядя вслед танцующему молодому прапорщику. — Знавал я его гимназистом. Учтивый такой юноша был… А теперь… подменили Сергея, подменили, — сокрушенно покачал он головой.

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ПРАПОРЩИК

В просторном помещении было пусто. Солдаты ушли в баню, и в казарме оставался лишь дневальный. Взобравшись на табуретку поближе к единственной, тускло светившей электрической лампочке, он, шевеля губами, по складам разбирал написанное каракулями письмо. По лицу солдата сбегали к подбородку крупные слезы.

Увлекшись чтением, дневальный не заметил, как открылась дверь и вошел новый командир взвода.

— Чего плачешь, Фролов?

Солдат вздрогнул, соскочил с табурета и, взяв под козырек, с испугом отрапортовал:

— Никак нет, ваше благородие!

— Вольно! А зачем говорить неправду?

— Никак нет, ваше благородие! — упрямо твердил Фролов, стараясь движениями мышц согнать с лица так некстати оброненные слезы.

— Что у тебя в руке? — Офицер показал на зажатое в кулаке солдата письмо. — Ты не скроешь от меня ничего — насквозь вижу.

— Провалиться на месте, ваше благородие!

— Глаза почему мокрые?

— Потею, ваше благородие!

— Первый раз слышу, чтоб от холода глаза потели, — улыбнулся взводный, а затем строго повторил: — Я спрашиваю, что у тебя в руке? Откуда письмо?

Дневальному некуда было деваться.