Лазоревый петух моего детства (сборник)

Сережка перевел взгляд на растопыренные к небу клены, на вдруг задрожавшие березы, на дуб, одинокий здесь и отдельно стоящий, как колдун, в которого никто уже не верит, но все опасаются. По темной траве, вдоль беленых сиреневых стен заскользили красные лошади. Впереди них ступала босая девушка, у которой смех возникает так же естественно, как зарождается дождь в теплом небе. Подле девушкиных ног шла собака.

— Сюда, — сказал Сережка, подводя девушку к ризнице. — Я не пойду: заставит дрова колоть. Не терпит, когда у меня руки пустые. Не понимает, что человеку поразмышлять нужно.

Дверь и окно сторожихиного жилья глядели в монастырскую стену, в закуток, заваленный дровами. Дальше вдоль стены шел огород, морковь там росла, лук, укроп и картошка. За огородом, в тени шершавой березы, стоял то ли сарай, то ли будка.

Девушка постучала.

— Ты иди, — сказал ей Сережка. — Глухая она.

Девушка отворила дверь. Ее обдало запахом чистого жилья. Прямо у дверей эмалевой глыбой сверкал холодильник. Городские стулья жидконого толпились возле тяжелого стола с клиньями, каких уже мало по деревням осталось. За ситцевой занавеской, отделявшей часть комнаты, кто-то грозно храпел.

Злодей рыкнул. Он оглядывался не страшась, даже с некоторой наглинкой.

— Сильва! — раздался из-за занавески старческий голос. — Ты, окаянная?

Злодей рявкнул погромче.

— Нет, не Сильва. Однакось Злодей…

Занавеска раздвинулась. На кровати, свесив сухие ноги, сидела старуха. Старухи просыпаются сразу, не замечая перехода от сна к яви.

— Ты чего, дочка? — спросила она.

Девушка извинилась громко, как раз для старухиных глухих ушей.

— А я не спала, так лежала, для ног. — Старуха засмеялась, прикрыв беззубый рот ладошкой. Она веселилась, поправляя юбку на сухих коленях, посверкивая на девушку слезящимися от смеха глазами. — А я и не сплю храплю. Как лягу, так и храплю. Пастень на меня наседает.

— Кто? — спросила девушка.

— Пастень. У него тела нету, а вес есть. Как насядет, сразу почувствуешь, тут и спрашивай: «К худу или к добру?» Ответит: «К худу», значит, опасайся. Ответит: «К добру», — живи не страшась. Вот я и храплю. Не люблю я этого. А Сережка, бес, порицает… Ты не видела Сережку, где он там шляется?

— Он размышляет.

— Пусть размышляет. Дрова я с него спрошу… А Злодей-то, Злодей, смотри, к твоей ноге жмется. Совесть в нем, что ли, проснулась? Он хороший пес, только хозяина ему нету. Я бы себе взяла, да Сильва у меня.

Старуха принялась ругать Сильву, обвиняя ее в грехах и дурных наклонностях, происходящих от Сильвиной доброты и безответности.

— Всю окрестность своими страшными щенятами засорила. По деревням погляди. Как страшной, значит, Сильвин.

— И Злодей? — спросила девушка.

— Не-е, Злодей не тутошний. Такого даже Сильва родить не смогла бы. Разговаривая, старуха встала с кровати, открыла холодильник, налила молока в стакан и поставила на стол. — Пей садись молоко-то.

— Хорошо тут, — сказала девушка.

Старуха привычно кивнула.

— Дочка моя холодильник вот подарила, а молоко я у Насти беру. Дочка из Ленинграда приедет: «Ах-ох! Новгородская земля! Новгородская земля! Мама, ты счастливая, в архитектурном памятнике живешь!» Ты чего, дочка, зашла-то?

— Ночевать попроситься.

— А не-е… Ко мне не просись — глаз не сомкнешь, храплю я. Сережка, бес, говорит — концертно храплю. Ты иди в будку ночуй, к Сережке. Там раскладушка дочкина есть. Когда приезжает, там спит. — Старуха полезла в холодильник, нашарила там кусок обветренной колбасы, бросила Злодею.

Злодей отвернулся.

— Зажравши, — сказала старуха. — Экскурсанты по берегу ходят, бесы, он среди них зажравши.

— Съешь, — сказала девушка.

Злодей послушался, проглотил кусок, громко икнув.

Старуха посмотрела на него, головой покачала, на девушку перевела взгляд.

— Куда ж ты его возьмешь-то? На что он тебе?

— Я не думала… — Девушка уставилась на Злодея и засмеялась, словно заскакали тугие мячики.

— Не думала, — забрюзжала старуха. — Глазищи-то распустила на все стороны… Сережку покличь, скажи ему, бесу, чтобы шел молоко пить.

Сережка ждал девушку за углом.

— Иди молоко пей.

— Да не хочу я. Ко мне отфутболила? Я так и думал. У меня в будке мамина раскладушка стоит…

Сережка был не один, за его спиной возвышалась костистая фигура начальника. Друг на друга они не смотрели — произошел между ними мужской разговор.

— Мерзавец, — сказал начальник, глядя через Сережкину голову на Злодея.

Злодей рванулся к нему, но Сережка дорогу загородил.

— Дышите носом — собаки этого запаха не переваривают.

— Было. За консультацию выпили… не верю я модернистам, этим художникам, которые с бородами… И не держите собаку, пусть ест. Меня все едят, потому что я не могу сказать твердо «нет».

Начальник устремил взор в свое недалекое прошлое, на тот роковой перекресток, где судьба перевела стрелку его жизни на другой путь.

— Может быть, вы глянете? — спросил он у девушки. — Вы еще лукавить не научились, вы мне от сердца скажете… А ты! — Он осадил Сережку председательским взглядом. — Ты на скамейке побудь. Не влияй своим присутствием на оценку.