Лазоревый петух моего детства (сборник)

— Не уговаривай. Я все обдумала. Я не могу, чтобы меня каждый день изводили и надо мной издевались. Я не великий человек — мне рыжей нельзя быть. И я не актриса — мне нельзя красить волосы. И я не клоун — мне нельзя снять парик после работы. Но жить всю жизнь в тюбетейке я не желаю. Не хочу! Я решила: будет лучше для меня и для всех, если я утоплюсь. А теперь иди. Люди топятся в одиночестве. Передай привет всем… Ну, иди, иди.

Боба стоял перед Ольгой, переминался с ноги на ногу.

— Ну, чего не идешь?

— Можно, я посмотрю? Я никогда не видел, как люди топятся.

— Нельзя. Ты ведь не выдержишь — спасать бросишься.

— Я же сказал — не брошусь. Во-вторых, я простуженный.

— Все равно иди.

— Прощай, — сказал Боба.

— Прощай.

Боба пошел, и Ольга пошла, каждый в свою сторону.

Боба обернулся, крикнул через плечо, в его голосе прозвучала надежда:

— Ольга, не топись, а? Ты хоть и рыжая, но хороший человек.

Ольга вдруг бросилась на Бобу с кулаками:

— Убирайся! Уходи! Что ты ко мне привязался? Ну, уходи, тебе сказано. Люди топятся в одиночестве.

Боба закрыл голову руками и удрал в кусты.

Ольга села на парапет. Посидела немного пригорюнясь и позвала тихим печальным голосом:

— Боба, а Боба!

Боба стоял за кустом.

— Боба, а Боба! — еще раз позвала Ольга.

Молчание.

Гранит, синеватый с розовым, еще сохранял тепло. Вода в реке густого синего цвета. На ней листья красные и оранжевые.

— Пора, — сказала Ольга, растерянно шмыгнув носом. Она встала на парапет, посмотрела в воду. — Вода, почему ты молчишь? А собственно, почему ты должна со мной разговаривать? С предателями не разговаривают… — Ольга руки раскинула — ей, наверно, казалось, что именно так, с раскинутыми руками, топятся люди.

Боба за кустом заплакал, как грудной ребенок. Он захлебывался от горя. И утешал себя старушечьим голосом:

— Не плачь, не рыдай. Ты мое дитятко. У маленького животик болит. А мы ему молочка дадим.

Ольга села поспешно, ноги свесила и, когда плач утих, почесала одной ногой другую.

— Не дают спокойно утопиться, ходят тут, будто другой дороги им нету… Туфли я, пожалуй, оставлю. Они еще совсем новые. — Ольга сняла туфли, обтерла с них пыль носовым платком, заодно нос вытерла и поставила туфли на парапет. Встала во весь рост…

Птицы над ее головой примолкли, оцепенели от жгучего любопытства. Кроме вороны…

— Прощайте, деревья. Птицы, прощайте. Вы меня никогда не презирали. Если разобраться, вы тоже рыжие. Вас тоже многие обижают. И ты, камень, прощай. — Ольга нагнулась, погладила теплый камень-гранит, отполированный многими прикосновениями. — Ну, а теперь пора. Еще раз прощайте. — Ольга руки раскинула…

Боба за кустом взвизгнул и засмеялся.

— Нетушки, нетушки, — затараторил он, как пятиклассница, у которой есть что сказать подружкам по большому секрету. — Нетушки, и не спорьте. Она сама мне сказала, что ей Танька сказала, а Танька слышала в щелку… Ха-ха-ха… Хи-хи-хи…

Ольга опять села.

— Бегают тут. Ходят всякие. Эй вы, уходите отсюда! — Она подождала, пока смех замолк. Повздыхала досадливо. — Свитер я тоже оставлю. Это хорошая вещь. Мне его мама вязала. Кому-нибудь пригодится. — Ольга стащила свитер, положила его рядом с туфлями. Встала, руки раскинула. — Прощайте, деревья. Листья, прощайте…

Боба за кустом в один миг скинул кеды и куртку. Напружинился весь.

— И вы, птицы, прощайте… Почему вы молчите? Вам противно со мной разговаривать? — Ольга почесала затылок, поежилась. — Холодно…

Ворона снялась с дерева, полетела в другую часть парка, где карусели.

— А почему я должна топиться? — сказала Ольга. — Если я утоплюсь, все будут ахать и охать, станут жалеть бабушку. Старуха Маша скажет, что я вся как есть в рыжую Марфу. Боба скажет: «Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно». Зачем это я должна топиться из-за дураков? — Ольга сунула руки в карманы.

Птицы над ее головой запищали — принялись спорить, права Ольга или не права. Некоторые щеглы даже подрались между собой.

Боба за кустом досадливо крякнул.

— Такой был случай прославиться, — сказал Боба.

Раздался свисток, и на аллее появился милиционер, он же шут (дядя Шура).

— Что здесь происходит? Прекратить! Я вам сказал, прекратить стоять близко к воде! Нельзя вас оставить одних ни на минуту. Что это вы тут разделись?

— Что, и раздеться нельзя? Может, мне жарко.

— Не может быть жарко, потому что сегодня не жарко.

— Может, мне изнутри жарко.

— В таком случае вызывают врача, а не раздеваются возле самой реки.

— Не нужно врача. Никого мне не нужно. Может, я искупаться хотела.

— Сейчас же одеться!

Ольга хотела возразить, но милиционер, он же шут (дядя Шура), поднял руку.

— Р-разговорчики!.. Могу я, наконец, иметь личную жизнь?

Боба за кустом второй кед натянул, куртку надел и куда-то пошел, по дальнейшим своим делам. Птицы разлетелись по всему парку, ничего интересного для них уже не предвиделось. Остались только воробьи — и то потому, что им лень летать на далекие расстояния.

— А почему вы не извиняетесь перед публикой? Вы так любите это делать, — сказала Ольга довольно ехидным голосом.