Лазоревый петух моего детства (сборник)

Володька почувствовал удар в плечо и резкое жжение, когда фрау Роза еще бежала к дерущимся. Он, качаясь, стоял на подоконнике, он видел, как старуха, упала, видел, как побежал вожак, и только тогда повалился. Ударился затылком об пол. Черная волна, как всегда от удара по голове, захлестнула его, он, извиваясь, пополз, ища, куда спрятать голову. Так он залез под солому. И снова бабочка трепетала, трещала рваными крыльями, снова тянулись к нему мертвые сухие лапы. Жирное кольчатое брюхо сжималось и разжималось, словно жевало самое себя голубыми зубами. Они двигались во рту сами по себе, намертво и широко открытом. Когда Володьку стошнило, когда пришло облегчение, когда слух его стал различать реальные звуки, он услышал слова:

— Соснафайся, уплюдок, ты упил фрау Росу?

— Мы по правилам дрались. У нас ни ножей, ни кастетов. Говорю, это ваш вытащил вальтер.

— Соснафайся! — завизжал голос.

В Володькин ослабленный мозг слова эти входили, не тревожа серьезно, только как бы слабо царапая. Он чувствовал, что его кто-то тянет за ногу из-под соломы.

В комнате свет. «А лампочку-то камнем кокнули, — отметил Володька. — Откуда лампочка?» Толпой стоят гражданские немцы и железнодорожные охранники. Гришка у стены стоит. Из ребят никого больше. Володька заскулил:

— Котятки, малые ребятки, увели, поубивали. Зачем фрау Розу убили, она нам поесть давала. Глядите, глядите, крысы вокруг. Ха-ха, крысы, ремнями опоясанные. А вместо хвостов у них пулеметики. Глаз у них нету — дыры.

Гришка толкнулся к нему от стены.

— У него кровь! — закричал он. — Кровь!

Володька тихо кивнул.

— Ага, — сказал он. — Этот толсторожий в портупее стрельнул. Мешок с крысиным дерьмом. Зачем он убил фрау Розу?

— Ты упил?

Сильный удар ногой отбросил Гришку к стене. Гришка через силу выпрямился, словно разорвал в своем животе тугую пружину.

— Будь у меня пистолет, я бы знал, кого убивать, — сказал он белыми губами и закричал с такой злостью, что даже закашлялся. — Псы! — закричал он. — Волки!

Его ударили в лицо. Володьке показалось, что ударивший кулак был больше Гришкиного лица, что кулак этот разрастается и уже стал больше всего Гришки.

— Котятки, малые ребятки, — заскулил он. — Поубивали…

Володьку выволокли за дверь. Железнодорожный охранник взял его на руки и понес. А из комнаты слышался Гришкин крик:

— Ублюдки! Свинячье дерьмо! Недоноски! — Гришка кричал им все те слова, которые столько раз слышал от них.

Охранник сунул Володьку в вагон. В вагоне недавно везли лошадей. Навоз был не убран. На скользком, грязном полу сидели ребята. Они сидели вдоль стен, как черные уродливые кочки. Когда охранник закрыл дверь снаружи, Сашка, который после Гришки был самым старшим, сказал из темноты:

— Сейчас поедем.

Очнулся Володька в бельевой корзине, в розовых фильдекосовых панталонах — над ним два больших темных глаза.

— Ты кто?

— Я Маруська. А ты?

— Я-то?

Володька хотел перечислить: ублюдок, собачье дерьмо, недоносок, — но вспомнил, что эти слова в свой последний час выкрикнул Гришка, словно выкинул напрочь. Володька вспомнил другие слова, услышанные на горящем болоте.

— Мы дети, — сказал он, и засмеялся, и закашлялся от боли в груди. Когда отошло, пояснил: — Меня Володькой зовут.

— Мы тебе апельсину давали, — сказала Маруська. — Ты ее выплюнул.

Володька спросил:

— Где я?

— У бабушки Веры. Она тебя на дороге нашла. Ты теперь ее внук.

Володьке стало приятно оттого, что теперь он не просто Володька ничей, а как есть чей-то внук.

— Она не злая?

— Что ты! — Маруська головой покачала и придвинулась с табуреткой поближе, для этого она слезла с нее и снова взобралась.

Володька попросил:

— Ты мне что-нибудь расскажи.

— Хочешь сказку, как русский черт немецкого черта задрал?

И Володьке вдруг показалось, что он приподнялся и теперь лежит над корзиной в легком движении воздуха, в слабом приятном тепле.

Лежал возле болота черт — руки под голову, во рту травинка-соломинка. В небо черт смотрел, не щурился, дышал чистым воздухом в удовольствие, нюхал травы да слушал лес. Да еще слушал черт, как в сторонке люди живут: чего пашут, чего сеют, чего пекут, какие песни поют, какие льют слезы. Лежал он, стало быть, таким гоголем на спине, а как повернулся на бок, видит: стоит перед ним другой черт, весь черный, на голове рогатое железо, на ногах копыта железные, на пальцах стальные когти, на локтях крючья вроде шпор, только острые — для убийства. Смотрит наш черт на того черта и думает: не иначе германский. Почесал он голову и говорит вежливо:

— Здорово, кум. За каким лешим пожаловал?

Германский черт ответ делает с приплясом, чтобы железо гремело:

— Здорово… Говорят, ты с мужиками водку пьешь. Говорят, ты к ним на свадьбы ходишь и на похороны.

— Бывает, кум. Мужику без меня на земле пустынно. Как в небе без звездочек.

— Звездочки — это не наше с тобой дело.

— Не наше. А все же красиво…

— Говорят, ты даже ребятишек у мужиков крестишь.

— Бывает. Конечно, если поп напьется — лыка не вяжет. Кто же окрестит дитенка? А мы как-никак с богом в свойстве.

Германский черт заскрипел железом, зубами лязгнул.