Лбюовь

Еще я никогда не умела: печь настоящие пироги, делать «мостик», сидеть в позе лотоса, завязывать мужские галстуки, фехтовать, стрелять по цели, приготовить плов, собрать автомат Калашникова, управлять самолетом и так далее. Мой добрый муж считает, что я, пожалуй, могла бы научиться водить трамвай. «А потом, когда натренируешься, – глядишь, и троллейбус». Мне отвратительно это слышать, и каждую весну я собираюсь учиться водить – «Знаешь, есть такой инструктор Виктор, у него все девчонки научились, правда он немножко хватает за коленки и называет дорогулей, но зато нестрашный, комплексов не внушает, ты к нему обязательно пойди», – но пока так и не выбралась. Этой весной – обязательно. Или научусь водить машину, или просто пойду и прыгну с парашютом. Мне кажется, чтобы прыгнуть с парашютом, никаких особых умений не нужно; нужно только отчаянье.

Вещизм

Смутное слово из советского детства человечества, из карманного словаря лектора-политинформатора. Стиляги, плесень, борьба с мещанством, вещизм… Вещизм – это, я понимаю, так: обожествление быта. Вещь как идол, как фетиш. Одни вещи становятся фетишами, другие нет. Почему так? Видимо, потому, что одни вещи – просто предметы быта, а другие – воплощение некой человеческой мечты.

Вещей-фетишей очень много. Во-первых, все, что движется: автомобили, мотоциклы, личные самолеты. Даже велосипеды, ролики, самокаты. Скейты?.. Видимо, нет. И большие самолеты – нет, не фетиш. Уже нет – с тех пор, как большие аэропланы превратились в пассажирский транспорт. Нынешнее пренебрежение этой отраслью (хотя бы то, какие безобразные условия труда у авиадиспетчеров) – следствие того, что летающие машины перестали быть чем-то магическим.

Телефон был фетишем на заре своего изобретения. Потом долгие годы – нет. С изобретением мобильной связи – стал опять. И не потому, что это такое уж супер-пупер техническое изобретение. А потому, что мобильник – воплощение детской мечты «Сокол, Сокол, я Ромашка, выхожу на прием».

В системе ценностей вещизма нет строгой логики и справедливости. Взять стиральную машину – это же, объективно говоря, настоящее чудо. Вот моя – она у меня девять лет, стоила долларов четыреста пятьдесят. А сколько пользы? Сколько перестирано, выполоскано, выжато, высушено? Абсолютно молча, без стона, без жалобы, без единого каприза. Какое человеческое существо сделало бы для меня все это – за четыреста пятьдесят долларов? Но к стиральным машинам принято относиться, как к рабыням. А вот телевизор – он идол. Потому что телевизоры транслируют грезы. Манипулируют тонкой субстанцией мечты, профессионально и непосредственно: через глаза и уши прямо в головной мозг, плюс двадцать пятый пресловутый кадр.

Еще, конечно, изощрены в понимании, что есть фетиш, люди из индустрии игрушек.

Самую острую, до дрожи, жажду обладания вещью я испытала лет в шесть. Вещь была такая – маленький глобус из чего-то вроде стекла или хрусталя, переливающийся огнями. Он издавал даже какое-то тихое пение или звон, и картинка в нем не просто сияла, но и менялась, как в калейдоскопе или в телевизоре. Этот глобус мне примнился, как мнятся изобретателям их изобретения. Никаких практических или магических свойств у него не предполагалось, это был предмет искусства в чистом виде. Желание владеть маленьким глобусом сводило меня с ума, даже голова кружилась, и слабели колени, даже подташнивало от желания – буквально подташнивало. Однажды это желание достигло такой крайней степени, что я поняла: если ничего не произойдет, оно просто разорвет меня изнутри. Есть такая фигура речи – «распирало от желания» – вот именно это я и испытала. Это было в детском саду, на прогулке. Закрапал дождик, нас загнали на веранду (знаете эти особые детсадовские веранды – не веранды при здании, а отдельно стоящие, замыкающие буквой «п» площадку для прогулок). Мы встали на край веранды и стали смотреть, как капли прибивают пыль и песок. Вот тут-то мое желание достигло пика. Я набрала много воздуха и сказала:

– Вот сейчас, только что, я видела на ступеньках маленький глобус. Он светился и звенел…

Я была почти в обмороке – оттого, что вру, и оттого, что моя неистовая жажда получает какую-то реализацию.

– Он светился изнутри, и в нем все перебегало с места на место.

– Да, я знаю. Это в нем перебегают разные страны, – неожиданно вступила одна из девочек. Ее звали Катя – Катя Игнатьева.

Я обомлела, потому что не ожидала поддержки. Скорее – недоверия. Готовилась убеждать, уверять, божиться: действительно, только что видела, на ступеньках.

– А где ты его видела? – заинтересованно спросила Катя Игнатьева.

Пришлось указать на какое-то место.

– Да, это я его здесь уронила. Это мой глобус. Мне его подарила Элла!

Элла – это была девочка, которая пробыла в нашей группе дня три, а потом исчезла навсегда. Катя Игнатьева уверяла, что эта Элла была и осталась ее лучшей подругой.