Льды уходят в океан

Ферма звероводческого хозяйства размещалась сразу же за деревней. Еще издали Смайдов увидел многочисленные постройки и вольеры, увидел и дымок, тонкой и прямой полоской поднимающийся из трубы сторожки. От этой сторожки высокий дед в полушубке отбрасывал деревянной лопатой снег, изредка ставя лопату между ног и поплевывая на ладони.

Петр Константинович подошел к деду, ловко снял зубами перчатку и протянул руку.

— Здравствуйте, Захар Федотыч. Если, конечно, не ошибаюсь.

Старик тоже подал руку.

— Здравствуй, дорогой человек. Захар Федотыч — это я и есть. Ежели озяб, заходи в избу. Мороз-то вона какой потрескиват. Градусов, поди, двадцать пять. А?

— Пожалуй, — сказал Смайдов. — А в избу зайду, дело у меня к вам есть.

В небольшой печурке полыхали поленца, и хотя одноединственное крохотное окно почти не пропускало света, темно здесь не было. Петр Константинович увидел аккуратно прибранную кровать, чисто выскобленный стол, табуретки. Над кроватью висели два стареньких ружья.

Старик снял полушубок, предложил раздеться и Смайдову. Заметив, как неловко Петр Константинович снимает одной рукой реглан, сказал:

— Дай-ка подмогу. — И спросил, глазами указывая на протез: — В войну оторвало небось?

— После потерял, — коротко ответил Смайдов. — В тундре.

— Вона што!.. Ну, садись, дорогой человек, рассказывай, с каким делом приплел.

Петр Константинович вытащил из кармана письмо Година, сказал:

— Товарищ мой, подполковник Годин, оставил у вас свой патронташ с гильзами. Ну, и написал мне, чтобы я переслал ему. Вот я и пришел к вам, Захар Федотыч. Не знаю, доверите ли?

— Почему не доверим? — Старик поставил на печку чайник, сел на табуретку. — Сами хотели отослать, а куда слать-то, не знаем. Он, товарищ-то твой, сказывал, что живет далеко, а где — не сказывал. Вот и лежит имущество-то его. В доме у нас лежит, не тута. В городе.

— Он что, жил у вас? — спросил Петр Константинович.

Старик рассказал. Постучал как-то вечером военный человек, попросился переночевать. Приехал, говорит, поохотиться в этих краях, на недельку. Ну, сподручнее, мол, жить на окраине. А старик и жил как раз на самой окраине города. Переночевал человек, а потом и совсем на неделю остался. Хороший человек. Обходительный. И простой. И охотник — что надо. Через неделю собрался, уехал. Вдруг опять, в тот же день к вечеру, приезжает, говорит: «Патронташ временно оставлю, потом заберу». Но так и не забрал…

— Чайку выпьем? — спросил старик. — Или хозяйку подождем?

Петр Константинович улыбнулся:

— Я ведь на минутку, Захар Федотыч. Мне еще обратно идти, а путь не близкий… Вы мне скажите, по какому адресу и когда в городе к вам зайти?

— Как хошь, — сказал старик. — Только кто же от чайку отказыватца? Не по-сибирски эт, дорогой человек… Да вон и хозяйка топат, она тоже в город собиратца, вместе и пойдете за патронташем-то.

В избушку вошла девушка. Увидев незнакомого человека, она нисколько не смутилась. Сняла варежки, приветливо протянула руку:

— Здравствуйте.

Приветливость ее была настолько искренней, что Смайдову показалось, будто он уже десятки раз бывал в этой сторожевой избушке и вот снова пришел сюда к своим старым друзьям, которые всегда ему рады.

Петр Константинович встал, ответил:

— Здравствуйте. — Помолчал и добавил: — Извините, пожалуйста. Я на минутку.

Он видел, как она глазами провела по его неживой руке, и сам посмотрел на свой протез. Но ничего не сказал. Только губы его слегка дрогнули в виноватой улыбке. Он будто извинялся за то, что вот эта неживая рука так некстати бросается в глаза каждому, кто смотрит на него.

Девушка, кажется, поняла его душевное состояние. И чтобы сгладить неловкость, обратилась к отцу:

— Кирюшка-то все-таки помер, батя. Сегодня ночью. Пришла я, а тетя Поля в слезах. Уж так, говорит, метался перед смертью, так метался! И стонал все время…

— А я тебе што говорил, — сказал старик. — Знал я, што помрет он. По всему видать-то было. Ну, ладно, помер так помер. Леший с ним… Давай-ка чайком нас побалуй. Да и сама на дорожку погрейся.

Петр Константинович украдкой взглянул на старика. И подумал: «С виду будто и не черствый дед, а о смерти говорит так, будто это в порядке вещей. „Леший с ним…“ С Кирюшкой-то… Неприятный старик…»

И опять девушка не то угадала, о чем думает Смайдов, не то почувствовала это:

— Надоела я бате со своим Кирюшкой, вот он так и говорит. Голубого песца мы Кирюшкой звали. Две недели болел, а сегодня помер…

Если бы сейчас кто-нибудь спросил у Петра Константиновича, почему он вдруг обрадовался ее словам, Смайдов, пожалуй, не смог бы ответить. Кто ему этот старик, какое Петру Константиновичу дело до того, черствый он или добрый, хороший или плохой? Но вот исчезла внезапно вспыхнувшая в Смайдове неприязнь к нему, и сразу стало легче. И еще приветливее показались и голос девушки, и ее доверчивые глаза.