Лебеди остаются на Урале

— С тех пор как начали бурить, это первое чрезвычайное происшествие. Почему произошла авария? Только потому, что Авельбаев грубо нарушил железную пролетарскую дисциплину труда. До чего мы докатимся, если каждый из нас будет так безответственно относиться к делу? Сегодня один выкинет номер, завтра — другой. Мне думается, Авельбаева следует строго наказать, чтобы другим не было повадно.

— Что ж ты предлагаешь? — сумрачно спросил Ага Мамед.

Его слова тяжелым камнем упали на сердце парня.

— Отстранить от работы, — сухо сказал Хамзин.

— Выгнать! — поддержал Ага Мамед. — Пусть говорит спасибо, что под суд не отдаем.

Буран понимал — буровой мастер очень расстроен. Но и ему ведь тоже не легко.

— Честное слово, я хотел лучше сделать, — заговорил он. — Как повысишь нагрузку — долото быстрее идет. Пусть вот ребята подтвердят. Вся беда в том, что я слишком увеличил давление.

— Как ты думаешь, парень, меня прислали сюда для того, чтобы я тут нефть добывал или прикрывал аварийщиков? — горячился Ага Мамед. — Отстраняю тебя от работы. И вообще, убирайся из буровой конторы к чертовой матери, чтобы твоей ноги тут не было! Приходи за расчетом.

3

Выгнали, и поделом! Ага правильно сказал: судить мало за такую аварию. Могут и засудить: авария не шуточное дело. Пока ее ликвидируют, сколько времени пройдет. Если же долото останется в забое, считай, скважина пропала. А это сотни тысяч рублей. За всю жизнь не отработать их тебе.

Буран шел по полю, не разбирая дороги. Теперь все равно куда идти!

Тишина вокруг. Не грохочет больше четвертая буровая. Поспешишь — людей насмешишь. Хотел обогнать опытного бурильщика Птицу. Порадовал его, нечего сказать! Никому нет дела до его страданий. И правильно: мучайся не мучайся, делу не поможешь.

Позади солдатская служба — казалось бы, пора уже научиться серьезно относиться к жизни. Опозорил имя пограничника. Осрамил свой аул. Не простят твою глупость, Буран, не будет жизни тебе в Карасяе. «Это тот самый Буран Авельбаев, который забросил долото на глубину в шестьсот метров?» — будут говорить односельчане. «А, знаем Бурана Авельбаева. Слыхали. Как же, отличился! Раньше других хотел добраться до нефти…» Дурная слава пойдет о нем повсюду!

Куда идти, с кем поделиться горем?

Мать никогда не сделает больно, на то она и мать. Отец не сдержится, скажет: «Говорил я тебе, не послушался!» Ясави не скроет радости. Разве он не удерживал Бурана? Что ж, пришел его черед торжествовать. Галлям, тот, может быть, и успокоит: «Чего горюешь? Возвращайся ко мне, помощником станешь у умного человека…»

О Хамите и говорить нечего, запрыгает от радости. К Хайдару Буран сам не пойдет. С тех пор как между ними встала Зифа, дружбе конец.

Под ногами противно чавкает грязь. Вот если бы все начать сначала… С какой светлой мечтой возвращался он домой год назад! И все мечты разбились вдребезги.

Мысль о Камиле пришла внезапно. Она — единственный человек, который поймет его.

Что он скажет ей? А если и она откажется от него? Придется уехать. Кто знает, что ждет его завтра? Все будет зависеть от долота. И от людей. Может, и не придется никуда уезжать. Пускай отдают под суд. Сам знает — заслужил…

Буран никогда не переставал любить Камилю. И даже с сыном? С чужим сыном?

Кровь ударила в голову.

Надо пройти через это испытание. Если любит, то пройдет.

Он поглядел на сизое небо, на Девичью гору и на одинокую березу на ней. Никто не даст ему совета. Не идти же за советом к Кабиру! Все равно не поймет. Человек вырос на протоколах. Бумага заслонила от него людей. Вот если бы был сейчас Артем Алексеевич! Он бы понял! Но, уходя на буровую, Буран с ним поспорил.

«Ага, ищешь защитников? — усмехнулся Буран. — Не выйдет! Сам натворил, сам и отвечай».

Целый год Буран не открывал эту калитку. Вот он идет не торопясь по двору. У него еще есть время, чтобы передумать…

Когда он открыл дверь, Камиля сидела за столом, у самовара. Видимо, только что вернулась с работы. Она медленно поднялась, вытирая руки полотенцем, и вопросительно посмотрела на него. Ни радости, ни гнева. Неужели все забыто?

— Пришел к тебе.

Камиля вспыхнула. Наверно, вспомнила все, и прежде всего обиду, нанесенную там, на берегу.

— Мне некуда идти, — прибавил он.

Ему не хотелось жаловаться, но как-то само собой получилось. Камиля нерешительно спросила:

— Опомнись! Что ты говоришь?

— Ты одна у меня на белом свете…

А она твердит свое:

— Не будет у нас счастья…

В течение долгих месяцев Буран пытался заглушить боль. Думая о Камиле, он говорил себе: «Она ошиблась, мучается. Нельзя так жестоко наказывать ее и себя! Мы сможем сделать свою жизнь счастливой. Я должен простить ее».

— Ты даже не просишь меня пройти от порога? — упрекнул он.

— Что ж, проходи.

Он снял грязный пиджак и сапоги, вынес их в сени, как делал дома.

Самовар расшумелся. Камиля нарезала хлеб тонкими ломтиками, поставила на стол сахар и масло.

— Садись, пей чай.

— А ты куда?

— Сын у соседки. Схожу за ним.