Лебединая Дорога

А князь… Этот не пошевелится, даже если в Барсучьем Лесу перережут всех до человека. Будь они его данниками, тогда и разговор другой… вот бельчан – да пусть только кто попробовал бы их тронуть…

И гордый, непоклончивый Азамат сын Шаева рухнул перед Чурилой на оба колена.

– Господине! Любую дань требуй, только оборони!

– Вот так-то лучше, – сказал Чурила по-прежнему спокойно. – Смотри не обмани, Азамат… – Повернулся и загремел, и дрогнули над головой у кугыжи еловые стропила: – На коней!

Бояре бегом ринулись наружу.

– Жаль, войско дома, – сказал князь с досадой. – Одна дружина. Ну да что же делать…

Выйдя из кудо, Чурила увидел своих воинов готовыми к походу. Лют держал под уздцы вороного Соколика. А лосиха всё так же дышала возле двери. Только глаза её были теперь закрыты.

– Словенский кугыжа! – прозвучал сзади тонкий, но очень твёрдый мальчишеский голос. – Вели дать мне коня. Я поеду с тобой.

Князь обернулся: за ним стоял тот мальчишка из разоренного селения.

– А не дашь коня, пойду пешком, – упрямо продолжал юный мерянин. – Я буду мстить.

– Дай ему коня, – сказал князь Ратибору. И добавил: – Ещё кто захочет с нами, бери.

Из Беличьей Пади они уходили совсем не так, как из Медвежьего Угла. Не было ни шуток, ни песен. Баловство кончилось. Впереди ждала сеча.

Чурила забрался в седло и некоторое время сидел неподвижно, пропуская дружину мимо. Когда же с ним поравнялся Халльгрим хёвдинг, ехавший впереди двух десятков своих людей, Чурила тронул Соколика – и тот боком-боком пристроился к пегому Виглафссона.

– Виглавич, – проворил князь, помолчав. – Эти люди, может статься, пришли из твоей страны. Будешь ли ты биться за меня против своих?

Сын Ворона отвечал бесстрастно:

– Мне не раз случалось драться с говорящими на моём языке, Торлейв конунг… Думается, я ещё не забыл, как это следует делать…

После полудня погода начала портиться. Стриборг, прадед ветров, неласково задышал откуда-то с северо-запада, и небо стало заволакиваться сырой пеленой. Неровные верховые порывы раскачивали вершины деревьев, заставляя их шептаться и вскрикивать. Воины хмурились, заворачивались в плащи. Поглядывали на князя, ехавшего впереди. Куда Чурила Мстиславич, туда и они. На пир ли, по дань ли, на вражеские ли копья. И где его голова ляжет – там и их.

Азамат и тот мальчишка из разграбленного села всё тянули дружину вперёд, словно два ретивые выжлеца, натянувшие поводки. Дай им волю, пустили бы коней галопом и скакали бы ночью и днём, пока не загнали… Но Чурилу, привычного к походам, было не одолеть. Он ехал и ехал бодрой рысью, оберегая коней. И не слушал ни упреков, ни просьб.

Вечером, когда располагались на ночлег, князь увидел мальчишку мерянина у одного костра с братьями Олавссонами. Чурила не знал, что молодые викинги ещё полдня назад заметили, как страдал неумело перевязанный юный воин, и предложили ему помощь. И сперва мальчишка глянул волчонком, но потом неожиданно согласился – наверное, убоялся, как бы не посчитали за труса.

Под ловкими пальцами Бьёрна он сразу заметно приободрился. А когда был завязан последний узелок, смотрел на двоих братьев уже совсем не так враждебно.

– Тебя как звать? – по-словенски спросил его Сигурд. На этом языке, хоть и через пень-колоду, они объяснялись все трое. Мальчишка опустил выгоревшие ресницы, помедлил, потом ответил решительно:

– Как меня звали раньше, я позабыл. Помню только, что у меня был брат по имени Чекленер. Когда мы осиротели, он стал нам с сестрой и матерью, и отцом. Он ушёл охотиться далеко-далеко. Я возьму его имя себе. Теперь меня зовут Чекленером!

В эту ночь князю не спалось… Мелкий дождик, шуршавший в траве, только будил, вместо того чтобы баюкать. Заставлял думать, не отсыреет ли уложенная в кожаную сумку кольчуга. И казалось, что седло, привычно брошенное под голову, за один день стало каменно-жёстким.

Ворочался-ворочался Чурила, и поневоле всплыл в памяти и родной Кременец, и Старый двор, и юная жена… Уж верно, ей, как и ему, было нынче не до сна. Сидела, небось, одна-одинёшенька в чистой ложнице, на широкой холодной постели, и слушала, сердешная, как посапывала за дверью девка-челядинка да шуршали по земляной крыше капли дождя… И гадала потихоньку, глядя на трескучий светец, каково-то ладушке этой ночью в дремучих, затуманенных непогодой мерянских лесах… а может, и не гадала вовсе, а зазвала к себе ветхого деда и за нехитрой вечерей знай выпытывала у старинушки, как жили-были люди сто лет тому назад… И спешило, спешило в милой руке острое писало, испещряя гладкую бересту.

…А то, может, и не сидело у неё в этот вечер никакого старого деда; или сидел да сморился, побеждённый горячим пирогом и добрым княжеским мёдом… Уложила Звениславушка разомлевшего дедку, послала шустрого рабичича успокоить старуху… а сама – мужнин кожаный плащ на плечи, да и в кузницу, к Улебу с Людотой, эти двое всегда ей рады. Пришла и устроилась в уголке, выбрав местечко почище; и сидит себе да смотрит, как ловко, тонким ножом режет Улеб горячую стеклянную трубочку и синие бисеринки так и сыплются из-под его рук.