Лебединая Дорога

Язык у Волчка был горячий и мокрый. Волчок, скуля, облизывал его лицо. Видга оттолкнул собаку и сел. Первое, что он увидел, был его нож – Лют не позаботился хотя бы затоптать его в снег.

– Это ты ударил меня?

Лют покачал головой:

– Нет, – и добавил: – Ты вот что… Пойдём-ка ко мне. Пока не замёрзли оба…

26

Одинокое Лютово подворье стояло в самом сердце тёмного леса, ничем не отгороженное от чащи, кроме жиденького забора. Лес и грозил ему, нависая ветками над заснеженной земляной крышей, и сам же укрывал от всякого недоброго глаза. За плечами вековых исполинов избушка стояла точно за надёжным городским забралом. Подойдя к воротам, Видга не приметил внутри никаких сторожей. Только вился над крышей пахучий дымок. Но во дворе тут же задохнулись лаем злющие волкодавы: без боя не подойдёшь.

Окрик хозяина успокоил собак. Лют отворил калитку, и псы умильно заскакали вокруг. Двое чужих были ими обнюханы со всей строгостью, но вполне дружелюбно.

– Ну, нечего, пошли, пошли, – погнал их Лют.

И отворил перед Видгой дверь избы, крикнув куда-то в глубину: – Мама! Гости у нас!

– Слышу, слышу, – долетело в ответ… Молодой викинг стоял неподвижно, прижав к себе накрепко забывшегося Скегги.

Между двумя дверьми было ещё темнее, чем снаружи. Расширенные зрачки смутно угадывали очертания стен, одежды и какого-то имущества, развешенного на деревянных гвоздях. Пошарив впотьмах, Лют вытащил веничек и обмёл сапоги – себе и Видге. Тут же распахнулась внутренняя дверь, и сразу задышало теплом, и в ярком свете лучины возникла женщина – ещё молодая, стройная, в туго подпоясанном платье, с двурогой кикой на голове. Мать Люта, сообразил Видга. Другая ярлова жена.

Долгождана, знать, была предупреждена сыном о гостях. По крайней мере не испугалась Видги и даже вроде бы не удивилась ему. А может, просто привыкла, что Лют во всякое время тащил домой разную обиженную тварь: то сироту лосёнка, то слепую собаку… а то, вишь ты, урманского княжича с хворым дружком.

Тут же взяла она Видгу за жёсткий кольчужный локоть и потянула вовнутрь:

– Иди, иди, сыночек. Вот сюда, к печке… да садись, устал поди, бедный.

Видга не помнил, чтобы с ним когда-либо так разговаривали. Каждое слово будто гладило, утешало, ласкало…

– Малого, малого-то положи…

Он опустил Скегги на лавку и тут только почувствовал, как закостенели руки. Скегги что-то жалобно пробормотал и свернулся клубочком. Долгождана захлопотала над ним, стаскивая заиндевелую одежонку.

– Ох ты, – разобрал Видга, – а косточки-то светятся.

Тут до него дошло, что он стоял как есть в шапке, в меховой куртке и в сапогах, и под ногами на чистом полу уже растекалась талая лужица. Он отодвинулся обратно к двери, расстегнул пояс. Лют взял у него одежду и куда-то унёс.

Больше всего хотелось лечь в пушистую овчину рядом со Скегги и ни о чём не думать. Голова гудела и кружилась, как будто он и впрямь выпил не в меру хмельного пива… Видга опустился на лавку, прислонился к стене и закрыл глаза.

– Есть будешь? – спросил его Лют. – Садись, горячее.

Он держался сурово и хмуро.

– Не хочу, – сказал Видга. И сразу почувствовал мучительный голод. Мудрая Долгождана, не слушая, уже снимала с печки разогретый горшок.

– Иди ешь! – позвала она Видгу. – Остынет!

Он поднялся на ноги… ноги ощутимо подрагивали. Сел к столу и с удивлением обнаружил, что в избе, кроме Люта и его матери, обитало ещё двое. Мальчишка помладше Скегги и старый старик… Видга с первого взгляда распознал в них не родичей и не слуг. Просто гостей, которых, как и его самого, когда-то подбросила к этому очагу бездомная бродяжья судьба… да так здесь и оставила – милостью доброго хозяина и хозяйки. Деда он видел впервые и мог бы в этом поклясться, но зато внучек был ему определенно знаком. Уж не его ли он, Видга, таскал, схвативши в охапку, на том острове посередине реки Рось? Его, его – ишь, смотрит, сейчас цапнет за палец… Видга подумал, что не проведёт в этом доме ни одного лишнего дня.

Но сама собой возникла перед ним жаркая миска с румяной рассыпчатой кашей, а стол здесь, как во всех гардских домах, был высокий, колени проходили под него свободно. Так и дохнуло в лицо, так и умыло горячим, домашним, вкусным духом, от которого запылали обожжённые морозом скулы и вновь неодолимо потянуло на лавку… носом к стене… и не думать, ни о чём не думать, начисто вырвать из памяти всё бывшее в эту ночь.

А ещё – потянуло подхватить эту миску и залепить кашей о стену, выскочить вон и бежать, бежать без оглядки, покуда вновь не появятся волки или не догонит где-нибудь под деревом тяжко ступающий холод… У него ведь не было больше уютного тёплого дома… и матери… и не было никогда…

И как знать, что сделал бы Видга, да отвлекся: подошла Долгождана, поставила деревянную плошку, в которой горкой лежали крепенькие, один к одному, солёные грибки. Лют немедля запустил в плошку руку и захрустел ядрёной шляпкой:

– Что смотришь, бери… мамка делала, других таких нету!