Лебединая песнь

Возможно, так она напомнить о себе желала – вот я, все еще здесь, слышишь ли ты нашу песнь, помнишь ли нашу любовь? Не забыл же ты меня и сына? Мы думаем о тебе каждодневно – заслоняем мокрые лбы руками, щуримся, но смотрим на тебя, – надеясь и уповая, что хотя бы ты нас видишь, как обещался, когда над нашими головами проносишься на солнечной квадриге. Мы преданы искусству и тебе, Сияющий!

И пусть отец – истинный, настоящий, родной – их покинул, более никогда не воротившись, обрек на одиночество, поступил жестоко (но такова природа богов всех, а иные поступали и того хуже – губили отпрысков и возлюбленных, превращали в зверье иль даже тварей, в молчаливые деревья и травы – что еще горше…), Климена любила его столь крепко даже сейчас.

Насчет отношения к богу, который обманул мать и бросил собственного отпрыска, парень так и не определился – глубоко-глубоко внутри он верил, что пока не пришел час, а внимание отца надобно заслужить. Только вот как это сделать, если сына бога искусств и музыки – не прельщают сии увлечения? И слуха отродясь нет – будто сатир на ухо наступил…

“Иль есть у отца сын куда утонченный в науках и искусствах, бог чистых кровей, от лучезарной богини или нимфы, а не полукровка, как я, что и вспоминать обо мне ему некогда?” – Юноша вздыхал и отводил взгляд от светила, прятался в тень и прохладу.

***

Люд вставал с восходом (когда богиня рассвета Эос отворяла двери золотого дворца Солнца), дабы жить и трудиться – так повелось. И семья Фаэтона поступала подобно прочим – всем на всём свете. И порой не хотелось ему пробуждаться и видеть, как золото красное тянется нитью на краю мира, не желал он слушать пение матери вновь, как к нему примешивался густой (будто ихор) басок Меропа, а после и голоса родившихся у них девочек – его сестриц.

И если смирился с таким положением дел отчим, то он – нет. И поражался, как подрос, тому, что воспитатель его в этот миг переставал хмуриться (довольства мало от воспевания соперника, который навек украл сердце твоей жены, даже если он бог), покачивал ногой в такт и нет-нет, а брал в руки инструмент, подыгрывал и подпевал.

Мать улыбалась, отчим – тоже, сын – делал вид, что и он рад – пению, наступлению нового дня (похожего на сотню предыдущих) и небесной колеснице, от взгляда на которую у него текли слезы (одно хорошо – можно их не скрывать, ссылаясь на яркий свет, – а от такого даже могущественные и древние Титаны поспешат заслониться).

Юноша не пел и не играл на инструментах, не брал примера с родителей, попросту не хотел, даже бунтовал, возможно. Похвалиться он мог лишь хорошим сложением, светлым волосом и ясностью глаз, прытью и уверенностью. А еще неплохо танцевал – но то результат иного толка – не от природной гибкости и изящества, а от тяжелой работы, метания камней и древка копья (без наконечника – уж так юнцы называли обточенные палки – больно хотелось изображать из себя великих бойцов), бега наперегонки и прочих мальчишеских забав, где ему удавалось добиться успеха.

С мальчишками он шибко не дружил, гулял и играл – и только, тайны рождения и тяготы с ними не обсуждал – все считали, что он сын старика Меропа – дело обычное, когда юная дева сочетается узами с мужем постарше. Да и не собирался парень делиться со смертными детишками, что отец-то его сам Аполлон – кто на смех подымет, иные – попросят явить божественную суть, коей в нем – ни капли, а кто и вовсе – скажет, мол, зови отца, пусть исполнит наши желания, не то поколочу!

Ни от матери, ни от отца Фаэтону не достался дар искусства и тяги к оному – музы не шептали ему рифмованных строк, в шелесте листвы и в звоне ручья – не слыхал он того, что заставляло мать и отчима порой насвистывать мотивы, заливаться трелями будто беззаботные пташки. Эти птичьи звуки, к слову, – докучали и злили его – ранним утром (Ведь возвещали они восход!), а в час предвечерний или ночной – даже пугали – ухнет сова или каркнет ворон – и пробегает озноб по спине – словно окунулся в холодную воду. Не видал в том юноша ничего потешного, когда Мероп начинал вторить ночным тварям, толкал пасынка в бок локтем, ведая прекрасно, что тот испугался и дышит едва. И сестры отцу поддакивали: ухали, каркали, пританцовывали, махали руками.

“Глупые!” – Парень отходил от них прочь и кричал уже вслух: – К трапезе вечерней опоздаем! Матушка станет браниться!

Но все знали, что добрее женщины нет. Никого Климена не наругает.

– Глупости! Мама наша добрая! Ух-ху!

– Ух-ху! Ух-ху! Ху!

– Не гневливая! Кар-кар!

– Давай с нами! Ух! Кар! Фьюр!

Фаэтон лишь махал на них рукой, вздыхал и шел скорее, – благо, ноги крепкие, быстрые.

А отчим с сестрами – накаркавшись и наухавшись, спугнув саму Гекату, – топали за ним да распевали новые песенки.

***

Климена говорила, что на одном праздновании, пятнадцать лет назад, встретила обворожительного мужчину, назвавшегося Фебом. Он обратил внимание на ее голос, стихи и песни, как пальцы умело ласкают струны, а дыхание, едва зарождающееся в груди, дает чистейший звук.