Лебединая песнь

Олег стоял около ограды, на которую ему удалось поставить Асю и Лелю. Он опять обнимал ножки Аси, придерживая ее. Ни одного звука не долетало из-за наглухо закрытых дверей, и все-таки им было хорошо! «От Пасхи в царское время всего ярче в памяти у меня остались белые гиацинты и колокольный звон», – думала Ася. «Хрустальная, чистая царевна моя! Если бы не ты, я бы качался сейчас на суку», – думал Олег, прижимаясь головой к ее коленям, с нежностью припоминая, что на шее ее он увидел в этот день ожерелье из пасхальных яичек на тонкой золотой цепочке. «Это было принято раньше, а теперь давно уже я не видел ни на ком такого ожерелья. Что-то особенно родное и нежное есть во всем, что ее касается». С глубокой внутренней радостью он сознавал, что в нем молчит в эту минуту мужская страсть, и только глубокую умиленную нежность чувствует он к этой девушке. «Как хочется верить, что встречу с Асей мне даровала душа мамы, воскресшая после своей Голгофы!»

Идея бессмертия носилась в эту ночь над толпой. Перед этой величайшей идеей красный террор был бессилен.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Еще в восьмом классе – а теперь он был в девятом – Мика несколько раз говорил своему товарищу Пете Валуеву:

– У меня идейный кризис! Эта пустота Теречеллева, эта безыдейность вокруг нас угнетают! Никто из окружающих меня этого не хочет понять! Ну жил бы я, допустим в Х1Х-ом веке – сделался декабристом или, может быть, народником, или редактором вроде «Современника», а то так сбежал бы на Балканы или к Гарибальди. А теперь что? Идейных людей днем с огнем не сыскать. Знаешь, я прихожу к мысли, что всякая доктрина, едва лишь она принята и канонизирована, страшно теряет в своей первоначальной чистоте. Взять христианство первых веков до Константинополя и сравнить с тем, какое оно теперь; или социализм: пока он был в подполье, у революционеров он был хорош, а вот во что выродился теперь! От наших комсомольских собраний и пионерской линейки уже тошно делается, а партия со своей генеральной линией просто тюремщик. Душевный голод грозит моей жизни; и вот в такое то время Нина не дает мне проходу со всякой ерундой, я всегда виноват: то салфетку не сложил, то сапоги не вычистил, то не встал при входе тетушки… Она не хочет понять, что до этих мелочей мне вовсе дела нет, я не могу о них помнить.

– А я тебе скажу вот что, – в свою очередь исповедовался Петя, – если кто вообще ищет правду и заглядывает вглубь вещей, так это именно мы в 14-15 лет. Эти самые взрослые словно шелухой обросли: кто карьеру строит, кто за семью трясется, а кто уже обмещанился по самую маковку… Ничего они не хотят знать, не хотят видеть. Соль земли – мы с нашими острейшими запросами, с нашим душевным голодом… А вот нас-то и презирают и в семье, и в школе.

Аксиомой раз навсгеда принятой двумя философами было: дома в кругу родных ничего захватывающего, большого, заслуживающего интереса быть не может. О домашних делах говорилось всегда в презрительном тоне. С комсомолом дело обстояло еще острее: комсомол насаждался, навязывался и этим уже набивал оскомину. Туда шли по проторенной дорожке один за другим, как стадо баранов, шли, чтобы не отстать от других, чтобы облегчить себе дорогу в вуз, чтобы не прослыть антисоветскими. Комсомол бросал иногда лозунги, которые, казалось бы, могли увлечь юные умы, но престиж этой организации был уже настолько загрязнен в глазах мыслящих людей, что набрасывал тут же тень на свои великие слова и они не загорались огненными буквами! В рядах комсомола в данный момент не находилось ни одной сильной, яркой личности, которая способна была бы увлечь собственным примером или хотя бы искренним словом. Высказывания, дословно почти повторяющие передовицу «Правды», заставляли мальчиков только насмешливо переглядываться. К тому же для них не оставались в тайне методы, идущие за красивыми лозунгами. Вражда с комсомольской организацией школы началась еще с дней пионерской линейки. Месяца за два до предполагаемого перехода в комсомол был взят в концлагерь отец Пети Валуева – бывший правовед. Через несколько дней пионервожатая сделала мальчику какое-то замечание на линейке и прибавила во всеуслышание:

– Не бери пример со своего отца.

Петя, вспыхнув до ушей, со злостью уставился на пионервожатую, подыскивая достойный ответ.

– Вы по какому праву так говорите? Ведь его отец не уголовник, – в ту же минуту задорно отчеканил Мика.

– Папу взяли как правоведа! – в свою очередь крикнул Петя, – сейчас всех правоведов хватают! – и голос его оборвался.

– Правоведы – враги трудящихся. Истинный пионер не должен заступаться за них, – догматически возвестила пионервожатая и велела выровнять ряд.

– У нас все враги как посмотришь!

Пионервожатая приняла вид крайнего изумления. Воспитательница, Анастасия Филипповна, поспешила к месту «чепе».

– Товарищи, мы где находимся? Мне кажется, мы в советской школе, – предостерегающим тоном сказала она.- Я убеждаюсь, что в семьях у наших школьников еще не вытравился антисоветский дух.