Лебединая песня

Теперь деревенька кажется разведчикам совсем не живописной, а больше похожей на тюрьму или концлагерь. Вокруг — спелая рожь, голубые цветы льна, ядовито-анилиновая зелень озимых, какая-то не наша зелень, словно озимые окрашены химикалиями концерна ИГ Фарбениндустри. Вспоминается скорбная дорога, выжженная земля с черными остовами печей от Смоленска до Сморгони…

К одному из фольварков по дороге, обсаженной орешником, натужно ревя, подкатывает тупорылый крытый «бюссинг». Из семитонного грузовика высыпает пестрая стая городских девушек. Многие в сине-белой форме союза немецких девушек. До разведчиков доносятся крики, веселый визг, беззаботный смех. Эти молоденькие немки — эти белокурые и голубоглазые Гретхен и Клархен, Мартхен и Минхен — явно довольны выездом на природу. В городах бомбят — здесь, на лоне природы, куда спокойней, хотя и приходится гнуть спину в отряде трудовой повинности. Но что это? Пятеро из них бегут сюда, в лес?.. Нет, пронесло, девушек отзывает их фюрерша, они гурьбой идут в поле, поют что-то воинственными звонкими голосами.

Проверив документы у прохожих, проезжает на велосипедах парный жандармский патруль. Следом, отставая, на дамском велосипеде, крутя педаль единственной ногой, катит инвалид в выгоревшем пехотном мундире. В бинокль можно разглядеть черно-бело-красную ленточку Железного креста II класса. Сзади, за плечом, как винтовка, торчит костыль. Крест да костыль — вот и все, что получил этот немец за свою ногу, потерянную то ли под Москвой, то ли под Сталинградом, а может быть, и в партизанском краю…

Да, таков был летом сорок четвертого прусский пейзаж. Солдат-инвалид. Обелиск в честь павших. И в саду бургомистра, хотя этого и не могли знать разведчики, серые мешки с удобрениями — с богатым фосфором и кальцием пеплом из крематориев Освенцима и Майданека.

Проезжают две фуры, груженные молочными бидонами. У возниц — знак «Р» на груди. Значит, поляки. Пруссаки исправно поставляют сельскохозяйственные продукты своему нацистскому государству. И все делают руками завоеванных рабов.

— Парного молочка хлебнуть бы, эдак полбидончика, — облизывается Генка.

А Целиков с завистью смотрит, как один из поляков небрежно бросает окурок в кювет. Покурить бы. Но курить на посту запрещается.

По шоссе то и дело проносятся штабные и крытые грузовые автомашины с номерами СС. Номера с инициалами WH — сухопутные силы, LW — люфтваффе. А вот номер, какого разведчики еще не видели: начинается он с КМ. На большой скорости мчится транспортер с солдатами морской пехоты в светло-серой форме. Разведчики определяют род войск по цвету формы, погон и окантовки. Красные погоны — артиллерия, ярко-желтые — кавалерия, синие — интендантство… Молча лежат разведчики, терпеливо ощупывая глазами каждый метр от опушки леса до горизонта.

Ровно через три часа наблюдателей сменяет новая пара — Овчаров и Зварика. Целиков и Тышкевич ползком возвращаются в сосняк. Целиков подробно отвечает на дотошные расспросы капитана. Все немцы — старики и подростки — вооружены? Ясно. Машины с номерами СС? Кого они ищут? Капитан задумывается. Может быть, после покушения на Гитлера эсэсовцы почти все силы бросят на подавление заговора, им будет не до десантников…

Ваня Целиков докуривает папиросу московской фабрики «Дукат», вкручивает окурок поглубже в песок под палой хвоей. Потом, поразмыслив, вырывает его и растирает в ладонях, чтобы и следа не осталось…

Все сильнее прижаривает солнце. Все крепче пахнет смолой. На сосновых лапах серебрятся нити клейкой паутины. Из-под палой рыжей хвои выглядывает желтый масленок. Аня находит, ползая в сосняке, десяток клейких маслят, разрезает грибы финкой, сушит на припеке. Она уже чувствует, что с едой будет очень трудно в этом сытом прусском краю. Два года оккупации научили ее бережливости, выработали привычку откладывать про черный день.

Попадаются и лисички. Совсем как на лесистых холмах под родными Полянами на Смоленщине, где Аня провела первые безоблачно-счастливые пятнадцать лет своей жизни. Только все здесь, даже сосны, даже воздух, — все какое-то чужое, враждебное. Солнце и то светит, словно сквозь закопченное стекло.

За сосняком виднеется зеленая просека. Ну что в ней немецкого? Самые обыкновенные ромашки, голубые колокольчики, ярко красные гвоздички, желтые лютики. И все-таки остро чувствует Аня — это не своя земля… И даже спелую, сочную чернику она пробует с опаской… Подозрительно тихо в чужом лесу. Не поют в нем птицы. А как пели соловьи в смоленском лесу под Ямщиной!.. Вовсю стрекочут кузнечики, но Ане не верится, что язык у них международный, свое кузнечиковое эсперанто: ей-богу, есть в этом стрекоте что-то немецкое… Нет, все здесь от дьявола, и все пропитано немой угрозой.

Ребята разговаривают шепотом, больше молчат, почти не двигаются, часто озираются, чутко, настороженно прислушиваются к шорохам леса.

Капитан, разведя мыло в холодной воде, неторопливо бреется бритвой «Ротбарт».