Лебединая стая

Атаман приглядел себе рано овдовевшую шляхтяночку Ясю Закревскую из Прицкого и привез ее в Вавилон вместе с дочкой от первого брака. Яся вскоре умерла от тифа, оставив атаману вроде бы совсем чужую ему Даринку, Но отчим относился к ней по-отцовски, она называла его папой, оставлять ее одну дома не хотелось, вот он и брал дочку в ночное. Скоро и девочка гарцевала на Гнедом к радости отца. Тот не раз говаривал ратоборцам: «Гляньте-ка на мою Даринку! Ей-богу, быть ей атаманшей!»

Однажды во время жестокой битвы с «дохлыми мухами» кто-то из «мух» угодил в нашего атамана дубинкой, беднягу даже не довезли до больницы. Зато после этого случая Вавилон признал себя побежденным и попросил у соседей перемирия. Если и вспыхивали стычки, то уж только на кулаках, причем бились одни силачи с силачами, и тут прославился Данько Соколюк, который всегда одерживал верх, кроме одного раза, когда победил его какой-то верзила из Прицкого.

Даринка еще некоторое время пригоняла в ночное своего Гнедого. Юную всадницу старшие научили курить, ругаться, приспосабливали ее ко всем превратностям пастушеского житья, не больно заботясь о том, что могут навредить девушке. А когда однажды Даринка не явилась в ночное, все пожалели, что ее больше нет, поняли, что любили ее, а те шалости, которым они учили девушку, были для них только жалкой забавой после прежних славных баталий. Даринку вместе с Гнедым, а точнее, чтобы завладеть Гнедым, забрали в Прицкое какие-то дальние родичи. Они оказались людьми тихими и загребущими, и на следующее лето Даринка от них сбежала. Отцовской хаты она уже не застала — соседи успели растащить ее на дрова, — и только вишневый сад, как и прежде, зацветал каждую весну, не хотел дичать.

За все беды и тяготы Даринка добилась сана, которого другие гнушались, — стала главной вавилонской пастушкой, меняла подпасков, подбирая себе боевых и послушных мальчишек, и, если бы еще вернуть Гнедого, которого присвоили себе проклятые родичи, могла бы и не в шутку считать себя атаманшей. Она как будто и примирилась со своей судьбой, только хмурила вызолоченные летом брови, когда возвращалась со стадом в село, да в душе упрекала отчима, что так нелепо погиб и бился не с теми, с кем надлежало биться большому атаману. Надо было биться с теми, чьих коров и овец становится все больше и больше, словно их плодят какие-то неугомонные чудовища. Скоро овец станет так много, что они съедят и самый Вавилон, выщиплют в нем все живое до черной земли. Дивно Даринке, что овечьи отары не уменьшаются и над каждой свой колокольчик, совсем не похожий на другие. Даринка не в силах проникнуть в мир этих музыкальных созданий, которые слышат свой колокольчик, как бы тихо ни звенел, и идут за ним, как заговоренные.

Все лицо у пастушки было осыпано искорками веснушек, но даже носик не стал от этого хуже, ей эти веснушки шли; ресницы длинные, всегда опущенные, так что зеленые глаза из-под них походили на вечерние сумерки, когда вспыхивает первая звезда, придавая им синевы; стан у Даринки был гибкий, как побег, но в походке чувствовалось что-то мальчишеское, тот самый широкий шаг, который так портит девушек; был у нее и еще один изъян, верно, оттого, что курила в детстве, — грубый, хотя и довольно приятный голос; уж не оттого ли у нее и черный пушок над губой, он пока что едва проступал, но Даринка не только не смущалась, а, наоборот, гордилась им, получив его в наследство от Яси Закревской, женщины красивой и гордой. Ну, а голос — это ей было все равно, он не доставлял ей никаких хлопот. В одних домах Даринку так и звали Даринкой, а в других, может быть, из-за ее голоса, Дариной, хотя ей было не больше, чем тем вавилонским девушкам, которых звали Марфушами, Пизями, Дызями, а то и еще ласковее. Девушек Даринка не признавала, дружила с парнями, если же доходило до драки, то билась с ними на равных, изо всех парней боялась разве что Данька Соколюка, да и то не столько его самого, сколько его черной бороды — ей казалось, что он своей бородой может кого угодно защекотать насмерть. Фабиана-философа могла слушать сколько угодно, что же до Фабиана-козла, то этого она терпела только в присутствии хозяина, без него козел представлялся ей всего лишь одним из перевоплощений человека, она восхищалась, когда он самозабвенно вел стадо, и, откровенно говоря, малость побаивалась хитрющей скотины, не раз готовая предложить: «Фабиан, а ну, обратитесь-ка опять в человека…»