Lebens-Ansichten des Katers Murr / Житейские воззрения кота Мурра

– Быть может, – ответил профессор недовольным тоном, – я допускаю, что кот никогда не будет ни magister legens, ни профессором эстетики, но писателем он рано или поздно сделается непременно: благодаря новизне он найдет издателей и читателей, похитит у нас гонорары…

– Я, право, не понимаю, – возразил серьезный господин, – какое может быть основание мешать славному коту, любимцу нашего мейстера, вступить на поприще, где уже толкутся столь многие, нимало не взирая на свои силы и способности? Единственная мера, которую нужно, пожалуй, предпринять – это обрезать у него заблаговременно его острые когти; мне кажется, что мы могли бы это сделать сейчас же, дабы гарантировать свою безопасность на тот случай, если он сделается писателем.

Все встали, эстетик схватил ножницы. Каково было мое положение! Я решил бороться с львиным мужеством против поношения, которое готовилось мне. Я готовился к мощному прыжку, чтобы отметить того, кто первый ко мне приблизится! Я ждал, когда корзинка будет раскрыта!

В это мгновение вошел мейстер Абрагам – и мгновенно исчез мой страх, готовый превратиться в отчаяние. Мейстер раскрыл корзинку и я, еще вне себя, выскочил оттуда одним прыжком и дико промчался мимо него, устремляясь под печку.

– Что приключилось с Мурром? – воскликнул мейстер, недоверчиво смотря на своих посетителей, которые стояли в полном смущении и безмолвствовали, мучимые нечистой совестью.

Как ни печально было мое положение, когда я сидел в корзинке, тем не менее я испытывал живейшее удовольствие по поводу того, что профессор говорил о моей вероятной карьере; радовался также необычайно и очевидной его зависти. Я уже чувствовал на своей голове докторскую шапочку, я уже видел себя на кафедре! Разве не стала бы жадная к знаниям молодежь посещать мои лекции более, чем лекции других профессоров? Разве какой-нибудь кроткий юноша мог бы дурно истолковать предупреждение профессора, чтобы студенты не водили с собой в аудиторию собак? Разве не стали бы все пудели оказывать мне такую же дружбу, как мой Понто, в то время как теперь эти длинноухие господа исполнены самых коварных побуждений; теперь они постоянно вступают в бесполезные препирательства с образованными людьми моей породы и насилием вынуждают их к самым неучтивым проявлениям гнева, заставляя их выпускать когти, царапаться, кусаться.

Но каким угрожающим образом сложились бы обстоятельства…

(Мак. л.) …из-за той маленькой краснощекой придворной дамы, которую Крейслер видел у госпожи Бенцон.

– Сделайте мне удовольствие, Наннэт, – проговорила принцесса, – сойдите вниз сами и позаботьтесь, чтобы в мой павильон принесли гвоздики. Прислуга так ленива, что она, пожалуй, ничего не приготовит.

Наннэт быстро вскочила с места, поклонилась очень церемонно и устремилась из комнаты с быстротой птички, выпорхнувшей из открытой клетки.

Принцесса обратилась теперь к Крейслеру:

– Я не могу ничего сказать до тех пор, пока я не останусь одна с моим учителем, с моим духовником, перед которым я бесстрашно могу рассказать все свои грехи. Вы, любезный Крейслер, находите, конечно, странным и даже несносным наш неумолимый этикет, благодаря которому я всегда окружена придворными дамами, точно королева Испании. По крайней мере, здесь, в прекрасном Зигхартсхгофе. нужно побольше пользоваться свободой. Если бы князь был в замке, я не осмелилась бы отослать Наннэт, которая столько же огорчает во время наших занятий музыкой, сколько стесняет меня. Начнемте опять: теперь, вероятно, выйдет лучше!

Крейслер, бывший в музыкальных занятиях воплощением терпения, снова начал арию, которую принцесса хотела разучить. Но сколько ни старалась принцесса, сколько ни старался Крейслер, Гедвига поминутно сбивалась в такте и в тоне, делала одну ошибку за другой. Наконец, она вскочила с пылающим лицом и, подбежав к окну, стала смотреть в парк. Крейслеру показалось, что принцесса горько плакала. Уроки музыки показались ему несколько печальными. Что ему оставалось делать? Он попытался музыкой прогнать враждебного немузыкального духа, который, казалось, мешал принцессе. Приятнейшие мелодии лились одна за другой, самые излюбленные известные арии звучали в разнообразнейших прихотливых вариациях, так что в конце концов капельмейстер сам удивлялся, как это он может так чудесно играть на рояле, а принцесса совершенно забыла и свой урок, и свое нетерпение.

– Как красив Гейерштейн в лучах заходящего солнца! – воскликнула принцесса, не оборачиваясь.

Крейслер почувствовал некоторый диссонанс, но натурально не выказал этого, однако не мог вместе с принцессой наслаждаться видом Гейерштейна, озаренного лучами заходящего солнца.

– Есть ли где-нибудь более восхитительные места, чем в нашем Зигхартсгофе? – опять заговорила Гедвига тверже и громче, чем прежде.

Крейслер сыграл последний заключительный аккорд и должен был подойти к принцессе, чтобы, уступая требованиям приличия, поддерживать разговор.