– Стойте, мейстер Абрагам! – воскликнул Крейслер. – Что это значит? Когда я в первый раз случайно коснулся руки принцессы Гедвиги, со мной произошла совершенно такая же вещь, и даже теперь, хотя в более слабой степени, происходит тоже самое каждый раз, когда она милостиво даст мне свою руку?!
– Эге! – воскликнул мейстер Абрагам. – Так, значит, наша принцесса представляет из себя так же, как и милая Кьяра, нечто вроде gymnotus electricus, или raja torpedo или trichiurns indicus, или нечто вроде той прелестной забавницы, которая дала хорошую пощечину синьору Котунью, схватившему ее за спину и возымевшему желание произвести над ней анатомическое вскрытие, чего, конечно, вы не хотели сделать с принцессой. Но поговорим о принцессе в другой раз, а останемся теперь с нашей невидимой. Когда я, испуганный неожиданным ударом этой маленькой торпеды, отпрянул он нее с поспешностью, девочка сказала мне по-немецки удивительно приятным голосом:
– Ах, не истолкуйте этого дурно, Herr Лисков, но я не могу иначе: моя скорбь чересчур велика.
Не поддаваясь больше своему изумлению, я тихонько взял малютку за плечи, извлек ее из ужасного ее помещения и увидал перед собой нежное, грациозное созданьице, которое было, судя по росту двенадцатилетней девочкой, а судя по физическому развитию взрослой девицей не менее шестнадцати лет. Вот посмотрите только в книгу, портрет очень похож, вы непременно признаете, что не может быть более милого, выразительного лица, что ни на каком портрете нельзя увидеть таких прелестных, черных глаз, одушевленных внутренним огнем. Всякий, кто только не будет стремиться во что бы то ни стало требовать белоснежной кожи и светлых, как лен, волос, должен будет признать это личико прекрасным до совершенства, – только кожа ее была несколько смугла, а волосы черны, как смоль. Кьяра – так называлась эта «невидимая девица» – упала передо мной на колени, полная скорби и грусти, и, заливаясь слезами, воскликнула с неизъяснимым выражением:
– Je suis sauvee!