Лебяжье ущелье

Сборы не заняли много времени. Катя не успела за эти годы обрасти бытовыми подробностями, она даже спала все на том же раскладном кресле, которое теперь попало на место, уготованное ему лет пять назад, на помойку. Кое-что из картин Катерина отнесла в «Серебряный павлин» – Эмилия успеет их продать до Катиного отъезда, кое-что подарила в один небольшой музей, отнесла в запасники родного училища, но почти ничего не взяла с собой. Соседям, оплакивающим отъезд Кати и Мышки, она подарила натюрморт, написанный тут же, в этой квартире. В тот день, помнится, бабушке Гульнаре передали с поезда посылку от родни, и чего там только не было! Чудесные дыни, по форме напоминающие дирижабль, и почти такие же огромные, виноград, красные яблоки, румяные лепешки, домашнее вино в оплетенной бутыли, изюм, урюк и сизые ломти необыкновенно вкусной вяленой баранины! И вот оно, былое изобилие, осталось запечатленным на обширном холсте. Пусть висит здесь, в кухне, и напоминает о Кате. А Катя увезет с собой в новую жизнь не только благодарную память о соседях, но и многочисленные наброски – морщинки Гульнар-апы, родинку Акбара, обветренное лицо Лизы, добрые глаза дяди Вити, усталые руки его жены. Через много лет актриса Света, уже покинувшая Россию, уже пригревшаяся на солнце Голливуда, прикупит на аукционе картину соотечественницы, чье имя покажется ей знакомым, и с изумлением узнает в главной фигуре себя. Она сначала поплачет немного, а ночью примется звонить в Россию Анечке, редактору толстого литературного журнала, и подруги проболтают четыре часа подряд, вспоминая коммунальную квартиру, суп из бульонных кубиков, одни приличные сапоги на двоих, маленькую художницу Катю и ее забавную дочку… Но это потом, потом!

А сейчас Катя прощается со всеми в последний раз и делает шаг за порог. Притихшая Мышка следует за ней, несет коробку, в которой возится, шерудится Рики. И вдруг Катя понимает, что уезжает, что прощается с Москвой, с Иваном, с целым пластом своей жизни. И понимает, что Мышка, быть может, никогда не увидит своего родного отца. Ей хочется плакать, но она не может себе этого позволить и запрокидывает голову. Сквозь дрожащую поволоку слез видит она голубое небо и высоко-высоко летящих огромных птиц. Неужели это лебеди? Как серебрятся на солнце их крылья! А один отстает, бедняжка. Ну, давай, давай, и у тебя хватит сил… Возвращаются… Какие красивые… И почему Катя не видела их раньше?

Мышка берет ее за руку – маленькой липкой лапкой.

– Чего слезами капать, – говорит она со вздохом. – Хочешь мармеладного червячка? У меня целый кулек, все накопленные деньги потратила. Теперь-то уж не нужно во всем себе отказывать…

Жизнь на новом месте устроилась не сразу. Быть может, причина была в том, что Катя представляла себе все немного по-другому. Белый дворец на вершине горы и в самом деле был, но оказался он заброшенным пансионатом, оформленным во вкусе девяностых, малиновопиждачных лет. Мышка, как только приехали, пустилась бегать по пустым коридорам, дразнить гулкое эхо, но как-то быстро устала, раскапризничалась и заявила, что ни за что не хочет тут жить! Но оказалось, что им и не надо селиться в пропахших пылью и плесенью комнатах. Для житья был приспособлен небольшой флигель, чудесный домик с черепичной крышей! Мышка первая взбежала на крылечко, потянула на себя тяжелую дверь… Дверь подалась – кто-то открывал ее изнутри. И вдруг Мышка завизжала, так переливчато и весело, что Катя сначала ахнула, а потом чуть не завизжала сама. На крыльцо из дома вышло нечто…

– Это Ворон, он безобидный, – с некоторым опозданием предупредил Георгий. – Он тут за шофера, сторожа, садовника, подсобного рабочего… В общем, за все, только что вышивать не умеет.

– Ворон? А человеческое имя у него есть?

– Он любит, чтобы его называли именно так. Уважим ценного сотрудника?

– Уважим! – отчего-то обрадовалась Катя.

Пусть бы он, этот «работник, повар, конюх и плотник», звался хоть Птеродактилем, жалко, что ли? Красота-то какая вокруг! Какие прозрачные, легкие краски, сколько света и воздуха!

И только Ворон был, как полагается, черен, то есть с ног до головы одет в черное – черные тяжелые «мартенсы», черные джинсы, черная кожаная куртка. Его волосы, тоже, разумеется, черные, выглядели давно не мытыми и были затянуты в хвост. На шее у «шофера, сторожа, охранника» болталась подвеска в виде летучей мыши, указательный палец правой руки украшал диковинный суставчатый перстень, оканчивающийся стальным то ли клювом, то ли когтем. Физиономия у Ворона была круглая, простецкая, как масленичный блин, и он пытался исправить упущения природы с помощью макияжа. Во всяком случае, глаза его были обведены черным, и черным же окрашены губы. Углы рта, продленные черным карандашом, резко опускались вниз. На вид ему было не больше двадцати лет.

– Вырядился, нечего сказать, – пожурил его Георгий.

Ворон смущенно кашлянул и поздоровался.

В домике было чудесно – тепло, уютно.