Лебяжье ущелье

Чем моложе человек, тем более банальными категориями счастья он руководствуется. Кате не приходило в голову, что Георгий вполне мог быть счастлив и без того, чтобы делить с ней постель… А уж тем более она не могла вообразить, что счастье иной раз состоит не в том, чтобы нечто приобрести, но и в том, чтобы от чего-то избавиться! Человек, у которого соринка в глазу, не сможет любоваться красотами пейзажа, человек с гвоздем в ботинке не отправится в долгую пешую прогулку, а тот, чья душа испытывает муки, не найдет утешения в объятиях самой очаровательной женщины…

Катя снова достала свою шелковую ночную рубашку, расчесала волосы, побрызгалась духами. Ах да, чуть не забыла! Вдела в уши серьги, полюбовалась и пошла в кабинет, чтобы там покушаться на добродетель жениха.

Эффект был неожиданный.

– Ты почему босиком? – строго спросил Георгий. – Полы очень холодные! Ну-ка…

И встал из-за стола, Катя подумала – чтобы отдать ей свои тапочки. Но Георгий вдруг подхватил ее на руки, и Катя запрокинула голову, тихонько, воркующе засмеялась… Он такой большой, сильный, он искренне любуется ею… Она полюбит его, она сможет полюбить, уже почти любит!

Георгий принес ее в спальню, осторожно положил на кровать и прилег рядом. Обводил пальцем нежный очерк лица, целовал вздрагивающие веки, обжигал горячим шепотом розовое ушко… Она была рядом – такая теплая, трепещущая, удивительно юная, влекущая, желанная, и она сама сжимала его в объятиях, и поцелуи ее были жгучими, как укусы, так истосковалась она по любви.

– Дверь, – прошептала Катя.

– А?

– Дверь надо закрыть. Мышка может встать…

– Ага, сейчас, – Георгий кивнул.

Рубашка на нем была расстегнута – и когда он успел ее расстегнуть? Вскочил, в два шага оказался рядом с дверью. И тут…

Шуршание. Возня. Топот маленьких ног.

Что-то в подвале упало и покатилось, подпрыгивая. Гулкие толчки – раз… два… три… Быть может, это пластиковые цветочные горшки, что пирамидой стояли на одном из стеллажей?

– Что это? – спросила Катя. Щеки ее горели, глаза блуждали.

– Не знаю…

– Крысы?

– Наверное.

Наверное… Наверное, он очень боится крыс, если вдруг так побледнел! И отчего так дрожат у него губы?

– Георгий?

– Катя, я…

– Они уж всю прошлую ночь шебаршились, – с округлившимися глазами сообщила Катя. – И позапрошлую тоже. Я уже сказала Ворону, чтоб купил ловушки. Вот уж не подумала бы, что ты так не любишь крыс! Да может, это просто мышки…

– Я… Ф-фу… – Георгий был белее мела. – Знаешь, у меня, действительно, связана с крысами одна неприятная история. Я тебе как-нибудь расскажу, ладно?

Катя поверила, заинтересовалась.

– Какая история?

– Потом, Катюш, потом, – отмахнулся Георгий. – Эта история из разряда ужастиков, на ночь ее не рассказывают. Послушай, ты не могла бы принести мне воды? Боюсь, мне придется принять лекарство.

Катерина накинула халатик и пошла за водой. До полуночи ухаживала она за своим захворавшим пока-не-мужем. Укладывала на диванчик в кабинете, подносила воду и снотворные пилюльки, укрывала одеялом и целовала во влажный лоб! А успокоив и убаюкав, наконец смогла сама лечь спать. Впрочем, решила все же запереть дверь. Ей было не по себе.

С момента водворения в этой спальне Катя двери не закрывала. Дело в том, что Мышка была подвержена лунатизму. Вот уж странно для такой рациональной особы! Нечасто, но бывало, что она вставала, ходила по комнате, выбиралась даже в коридор. Катя боялась, что дочь навредит себе, упадет с лестницы, и не стала запирать двери в свою комнату. Тем более что дверной проем закрывала красивая бамбуковая штора, а сама дверь подпиралась каменным резным брусочком, очевидно, для этого и предназначенным. Но ведь со времени переезда Мышка ни разу не ходила во сне, быть может, припадки не возобновятся? Да и потом, Катя спит чутко, она и через стену услышит движение в комнате дочки!

Брусочек Катя не без труда отодвинула ногой, притворила дверь, причем бамбуковая штора защелкала, как тысяча крошечных кастаньет. И собралась лечь, как вдруг что-то привлекло ее внимание.

За дверью, там, где обои не выгорели, где узор их сохранился более ярким в сокровенном полумраке, на стене висела какая-то картинка. Катя подошла поближе. Это был старинный фотоснимок, подретушированный, подкрашенный, слащавый. Он выглядел бы пошлым, если бы не благородный налет времени. Мальчик и девочка, одинаково пухленькие и кудрявые, в одинаковых нарядных матросках, сидят на скамеечке и кушают черешни из большой миски, что стоит между ними, а под ногами у них путается белая болонка. Кудрявится надпись полустершимся золотом: «Люби меня, как я тебя». Уголки открытки обломаны, ее пересекает глубокий разлом, но кто-то, наверное, очень любил ее, если приколол к стене золотой булавкой с головкой в виде сердечка!

Катя легла в постель, еще немного полюбовалась кудряшками болонки, карминовыми губками упитанных детей. А перед тем как погасить свет, зачем-то перевернула фотографию.

Незнакомым, паутинно-тонким почерком, простым твердым карандашом… Но совершенно несомненно написано было на пожелтевшем картоне: «Марголина».