Лебяжий

Болотоходы растаскивали вагончики по острову. Буровую вышкари потянули дальше. Станеев, затерявшись среди деревьев, оттирал разгоряченный лоб снегом. «Инкубаторский... надо же брякнуть такое!» – остывая, негодовал он. Ни семьи, ни дома у него не было. Отец так и не вернулся с войны. Мать умерла в сорок третьем. Все детство прошло в детдоме. Один из воспитателей, офицер, вернувшийся с фронта без руки, усыновил его, и ненадолго, вернулась иллюзия родительской ласки. В крещенские морозы, поехав в район за продуктами, Алексей Прохорович сбился с дороги, замерз. Юрку снова взяли в детдом. Он убежал, едва закончив четыре класса. Страна Советская велика, а он исколесил всю ее из конца в конец, путешествуя, где пешком, где на попутной подводе, где на крышах поездов. Ночевал под кустом, в стогах и нередко в милиции. Лет шестнадцати через милицию его пристроили в ремесленное, обязав посещать вечернюю школу. И снова ему повезло. Снова попал в руки опытного педагога. Николай Егорович, мастер, был чем-то похож на детдомовского воспитателя. И когда его хоронили, рослого, спящего с тихою улыбкой, Станеев все ждал, что мастер поднимется, возьмет за руку и приведет в мастерскую...

Но чуда не произошло. Мощного, еще недавно несокрушимого человека сразил рак. Это была третья потеря. А позже Станеев со счета сбился. Казалось, вся жизнь состоит из одних только потерь. Но теперь они не воспринимались столь трагически. Притерпелся, должно быть. Бродяжничество, армия, завод, два курса университета, и – после года заключения, куда угодил за драку, – подался в бичи. Теперь вот сюда судьба закинула. Как все сложится, как?..

А, не все ли равно! Не стоит тревожиться. Бич вчера, бич сегодня, бич во все времена!.. «Не понравится – смоюсь!..» – решил Станеев, отмахиваясь от обступивших тревог.

– Поди-ка сюда, сизарь! – позвал Лукашин. Он стоял под сосною, разорванной у корней, провалившись корчажистыми короткими ножками в снег, раскачивал мохнатую, в зубчатом куржаке ветку. – Топор в руках держал?

– Случалось.

– Тогда дуй к Степану. Во-он в тот барак. Мы его под жилье приспособим, – доверительно, словно лучшему своему другу, шепнул Лукашин. – Заживем на все сто!

Степа выворачивал сгнившие плахи.

– Друг! – восторженно закричал он и протянул Станееву лом. – Давно тебя жду!

– Доверяешь?

– Бич, он хоть и не первого сорта, но – человек.

– Ага, ну я оправдаю, – иронически хмыкнул Станеев и, подняв тучи пыли, принялся орудовать ломом.

– Это не дело, – остановил его Степа.– Сначала плюнь на ладошки.

– Ладно, плюну, – попадая в тон, согласился Станеев. – Подставляй.

– В кого плюете, славяне? – с ходу подключаясь к разговору, спросил Водилов. Не дождавшись ответа, пожевал злые тонкие губы и с ничего не значащим осуждением бросил: – Нельзя, некрасиво.

– Ты этим агрегатом управлять можешь? – спросил Степа, вручая ему гвоздодер. – Тогда включай!

И скоро все трое, сноровисто и в лад, принялись за дело. Водилов за все время не произнес ни слова, словно сердился на кого.

– Обедать, красавчики! – возникнув в оконном проеме, позвала Сима, всем по очереди поулыбалась и – ласковая сирена! – уплыла. На плечах, точно деревянные плавники, в такт ее шагам покачивалось коромысло.

– Бабенка-то с магнитом! – Водилов пощипал себя за нос, словно хотел убедиться, не увязался ли нос за Симой. – А магнит, он всех к себе тянет.

– Не бабенка, а Серафима! Слышь ты? Серафима Анисимовна, – отончавшим злым голосом выкрикнул Степа, больно стискивая Водилову руку.

– Припоминаю.

Кисть у него онемела. На коже отпечатались вмятины от каменных Степиных пальцев.

– Сукин ты сын! Завистник! – ткнув его в бок, сквозь зубы процедил Станеев.

– Ну, ну! Без увечий! – с трудом высвобождаясь, усмехнулся Водилов. Усмешка казалась наклеенной.

6

В столовой уписывали щи Лукашин и какой-то старик, дремуче заросший бурой шерстью. Такие же бурые волосы курчавились на его костистых, в страшных вервиях жил руках. Под мощными, выдавшимися вперед надбровьями невянущими смородинами мерцали умные проницательные глаза, из мшисто-короткой, но густой бороды улыбались толстые развернутые губы.

– Чай да сахар, – сказал Станеев, вспомнив это неизвестно откуда павшее на ум приветствие.

– Какой там сахар, повидло! – покосившись на Лукашина, возразил Степа. – Или ты съел его, Паша?

– Повидло у нас не водится... была директива Павла Григорьича, – подыграла мужу Сима.

– Здоровы будьте, молодцы удалы! – приятным, намеренно приглушенным басом сказал старик и поднялся. Он был не выше Станеева, но костью шире и, должно быть, много сильней.

«А ведь они схожи! – подумал Лукашин. – Надо же, надо же!»

– Экие телесные ребята! – пожимая вошедшим руки, басил старик. – А я Истома, Кащей мест тутошних. Конурку-то по пути видали? Вот, моя, стало быть, конурка.

– Вот уж верно, Кащей! – изумился Водилов, оглядывая самодельный, из оленьих шкур Истомин костюм. – Видать, есть здоровьишко!

– Пока не жалуюсь, – шевельнул бровищами старик и, оберегая хлипкую бригадную мебель, осторожно присел. – На щи пожаловали? Аппетитные щи, в аккурат по хозяюшке.