Лечение электричеством

— Сегодня необычный день, Грабор. Сегодня особенный день. Не знаю, где ты болтался.

ФРАГМЕНТ 13

Снегопад уже закончился, навис на ветках и карнизах. Улица стала чистой, нехоженой, не осталось даже следов автомобильных шин. Весенний буран: можно считать, заключительный в этом сезоне. Сегодня или завтра снег должен будет растаять. По проводам, протянутым под их окнами, пробежала белка, обронив хлопья на белую дорогу. Грабор любил сидеть здесь, у окошка, курить, разглядывать белок и пешеходов. Ему нравилось на все это смотреть, он только делал вид, что ждет гостей у окошка. И еще он любил этот странный, неизвестного происхождения, металлический скрип, раскачивающийся надо всем городком в вечерние часы и часто, как сегодня, продолжающийся утром. В округе было несколько заброшенных фабрик; марина, на берегу которой стояли зимой на подпорках яхты, был и грузовой причал для барж. Там по соседству плющили старые автомобили в металлолом. Грабор несколько раз видел, как подъемник таскает корпуса машин к прессу, неловко цепляя их на свои вилы. Откуда брался скрип, было неясно. Казалось, что это раскачивается на ветру гигантский крюк от подъемного крана или какая-нибудь стальная болванка. Он был настолько унылым, этот звук, что мог вселять в человека как отчаяние, так и счастье.

— Не злись. Я была у твоего соседа, мы пили и ждали тебя. Потом он мне вызвал такси, а таксист предложил остановиться у него. Поблизости нет гостиниц. И в этих гостиницах нет мест.

Грабор улыбнулся:

— У тебя есть какая-нибудь одежда? Здесь холодно.

— Дашь мне свитер или еще что? У меня с собой даже трусов нет. Ты бы видел, как я собиралась.

Грабор открыл холодильник, сел на корточки, переводя взгляд с полки на полку. Потом захлопнул, чихнул, стал открывать жестяную коробку с печеньем, которую привезла Лизонька.

— Могла бы позвонить. Мне все это очень не нравится. Что за околесицу ты несла, когда сюда приперлась?

— Не помню. Прозрение. Потом расскажу. Пойдем. Не зли меня.

Она встала у двери в спальню и задрала подол своей белоснежной ночной рубахи.

— Я так и прилетела.

ФРАГМЕНТ 14

Взгляд ее стал маслянистым, пустым, затянутым мутной звериной поволокой. Было видно, как она размякает и рассыпается на части с каждым мгновением. Чтобы переключиться, ей требовалась лишь доля секунды, — трудно себе представить, что вообще можно так играть. Она уже отъехала, она была где-то не здесь. Пятясь, она сделала пару шагов, повалилась спиной на лежащий на полу матрас, задирая рубаху все выше, кое-как протискивая сквозь вытачки талии свою грудь.

Освободившись наконец от своих тряпок, Лизонька приподняла голову и уставилась на свои промежности, лишь иногда проверяя направление взгляда Грабора. Потом потянула его к себе за шею, завыла, запричитала, беспощадно царапаясь, поднимая навстречу ему свой беспощадный таз. Она всегда что-то рассказывала в такие минуты. Всегда что-то бессвязное, но правдашнее, то, что действительно было с ней в ее жизни.

— Мне было лет семь… Хочу медленно… Стой… Мне было лет семь, и меня отправили за рассадой к соседу. Я была маленькая девочка… — Ей нравилось повторять именно это, что она была маленькой девочкой, каким бы невероятным это ни казалось сейчас, и, может быть, это заклинание превращало ее во взрослую жадную бабу. — Я была девочка, а он взял меня на руки и посадил на стол. Посадил на стол и снял с меня трусики. Мама! — она закинула руки за голову, сжав ладони в замок. — Снял трусики.

Эту фразу тоже нужно было повторить бессчетное количество раз, и Грабор, кажется, уже когда-то слышал от нее историю про маленькую девочку, которую сосед по подъезду сажает на стол и начинает целовать между ног, и о рассаде уже никто не помнит.

— Он ничего не сказал… Он так странно посмотрел только… И снял трусики… Я не понимала ничего… Я очень боялась… И смотрела на него с ужасом… Мне нравилось, что он делает… Слышишь, мне нравилось… Хочу медленно… Я была в гольфиках…

Грабор двигался с механической вдумчивостью, с основательностью, которая, должно быть, так забавна со стороны. Лизонька была монументальна, неповоротлива, в незатейливости ее позы чувствовалась предельная крестьянская простота, и Грабор выполнял то, что он должен был делать. Он слушал ее, он прислушивался. Тыкаясь в ее ощутимо костяную лобковую кость, притягивая к себе ее круглые бедра обеими руками, он чувствовал глубину бабьей утробы, в которую можно кричать и лить, из которой можно принимать на руки младенцев. Грабор и сам шептал что-то вместе с Лизой, нечто более зловещее. «Хочешь? Очень хочешь? Конечно, хочешь.» Он комментировал ее вой. Он старался избегать ласкательных суффиксов.

Неожиданно он дернулся, сел на матрасе в какой-то внимательной туземной стойке, словно перед прыжком.

— Зачем ты приехала?

Толстая недовольно зарычала, потянулась к нему.

— Сволочь, — сказала она. — Я хочу посмотреть на твое сердце. На твое слюнявое сердце. Я хочу помять его в руках, а потом засунуть его себе в пизду.

— Я хочу водки, — сказал Грабор.

— Сволочь, — повторила Лиза.