Лёд и алмаз

Поверьте, я нисколько не шучу и не приукрашиваю: это действительно были самые настоящие стихи. И прозвучали они из уст напарника столь внезапно, что вместо крика: «Ложись!», которым я собирался сопроводить спасение Дюймового, я издал лишь короткое нервное хрюканье. А вы бы не поперхнулись от неожиданности, когда ваш — прости меня, Жорик, за столь обидное сравнение — шкаф или холодильник взялся бы ни с того ни с сего читать вам вслух Пушкина или Байрона?

А между тем наш недотёпа-поэт вовсе не думал останавливаться на достигнутом:

— …Любить тебя поклянусь я страстно!
И если нам больше не дадут быть друг с другом,
Я стану для чистильщиков очень опасным!
Поубиваю всех гадов, какие подвернутся под руку!…

Нет, конечно, это были не Пушкин и не Байрон. Далеко не Пушкин и не Байрон. Но поставьте сейчас любого из них на место Дюймового, вряд ли их отточенные рифмы и безупречный поэтический слог сумели бы произвести тот же эффект, какой произвели на меня неказистые, но предельно искренние Жориковы вирши. Свистунов и вовсе глядел на него, будто тот бесповоротно спятил вслед за своей пассией. Хотя, почему «будто»? Чёрный Джордж и впрямь спятил от любви, что помимо его внезапного лирического порыва выдавал также лихорадочный блеск его глаз.

— …Любить тебя поклянусь я отчаянно!
И пусть мы с тобою томимся в темнице,
Куда я, ты и Геннадий Валерьич попали чисто случайно,
Ты до сих пор не перестаёшь мне сниться…

Говоря начистоту, Геннадий Валерьич в лирику Дюймового вписывался не больше, чем Клеопатра — в «Слово о полку Игореве». Но таков уж Жорик был педант: даже объясняясь Динаре в любви, он не мог отступить от канонов исторической достоверности. И когда только он успел насочинять всё это, ведь слагать стихи экспромтом, даже такие примитивные, он вряд ли был способен. А в зомбированном состоянии, в каком этот неумелый рифмоплет пребывал последние три недели, он и подавно не нашёл бы общий язык с музами.

Романтики верят, что истинная любовь способна пройти через все испытания и сокрушить любые преграды. Последние остатки романтического флера с моих глаз сорвала Зона, и сегодня я уже смотрел на жизнь незамутнёнными глазами битого ею циника. И всё-таки приятно видеть, что даже в этих жестоких краях порой происходят прекрасные и совершенно неуместные здесь вещи.

И явил нам Дюймовый новое чудо, и было оно столь же невероятным, как предыдущее… Мыслимое ли дело: второе чудо за полдня! И как, скажите, после такого парада чудес не уверовать в святость этого уникального парня?

— Джорджик! — вскричала Динара, едва отзвучало третье четверостишие. То, что она дослушала до него, не выпустив в нас ни одной пули, свидетельствовало: на Арабеску поэзия Чёрного Джорджа также произвела неизгладимое впечатление. — Джорджик, чёрт тебя побери, неужто это и вправду ты?! Но как такое возможно?!

— Ясен пень, я… то есть мы, а кто же ещё?! — отозвался опознанный сталкер и горделиво приосанился. — Самые настоящие мы, а никакие не аватары. И то, что тебе Геннадий Валерьич про нас только что рассказал, — истинная правда!

— Ну, конечно! И почему я до такой очевидности сама не додумалась! Кто бы ещё, как не Мангуст, помог моему Джорджику бежать из плена? Вот если бы ты один здесь появился, тогда да — стоило бы насторожиться! Но на пару с Геной… — Сначала из-за постамента высунулась голова в серой вязаной шапочке, а затем нашим взорам предстала и сама Динара, одетая в такой же, как наши, армейский комбинезон. В руках у неё действительно было оружие. Но вышибить нам мозги она могла лишь в одном случае: если бы мы подошли к ней на расстояние вытянутой руки. Выстрелить же из полуметрового обрезка арматуры у Арабески не получилось бы при всём желании.

— Что ж ты сразу со стихов не начал, поэтичный ты мой! — с ласковой укоризной продолжала она, спеша нам навстречу. Мы тоже не стали топтаться на краю залитой кровью площадки и двинули в обход неё к палаточному городку. Там нам и предстояло спустя три месяца наконец-то воссоединиться с нашей соратницей по коалиции. Той коалиции, что была образована мной, Жориком и Динарой накануне предпринятых нами прошлогодних поисков Мерлина. — Растерялся, да? Поверил, что у меня было время в этой кутерьме оружием разжиться? Какое оружие, Джорджик! Едва-едва успела палатку сзади распороть да по сугробам незаметно оттуда уползти!… А твои новые стихи лучше прежних — тех, что ты мне в записках пересылал. Гораздо лучше! Слово питерца! Я когда их услыхала, и сей же миг моё наваждение как ветром сдуло. Ведь кто ещё кроме тебя мог в Пятизонье такие глуп… в смысле глубокие, проникновенные строки сочинить!… Ну, здравствуй, мой несгибаемый, благородный герой!