Лед и фраки. Записка Анке

Наконец Вылка поднялся на ноги. Ежась, потер расшибленную голову. Но тут же его снова свалило с ног силь — ным размахом дирижабля. Илья сгреб широко распахнутыми руками воздух и, падая, проехался ладонью по оскаленным клыкам. Из вскрытой, как гвоздем, ладони обильно стекала по пальцам кровь. Высасывая рану, Вылка озлобленно раскидывал ногой обезумевших от качки, совершенно перепутавшихся в привязи, свалявшихся в одну неразделимую кучу псов. Бил до тех пор, пока не заболели пальцы ноги. Тогда, отдуваясь, заклинился между двух решетчатых алюминиевых балок.

Самоедину было не по себе. Размеренная глубокая качка воздушного корабля была совсем непохожа на то, что Илье доводилось испытывать на карбасе во время промысловых походов. Дирижабль долгими, глубокими взмахами проваливался в пропасти, увлекая за собой судорожно вцепившегося в холодный алюминий Вылку. При этом содержимое вылкиного желудка явно отставало от пищевода в его стремительном движении вниз. Пища поднималась к самому горлу, грозя вот–вот быть вытолкнутой наружу. Вылке еще никогда не приходилось переживать подобного состояния. Он с ужасом хватался за горло, желая удержать выскакивающие кишки.

Вылка умоляюще поглядел (на Михайлу.

   — Михайла… сярку давай… помирать буду… — выдавил он из себя между двумя приступами болезни.

Михайло сунул Илье флягу.

   — Смотри не набодайся, председатель, хуже будет.

Держась за балку, постоял над качающимся Вылкой и

пошел к кубрику.

Маленькие круглые иллюминаторы были сплошь залеплены снегом. Михайло откинул стекло. Хлестнуло крутящейся струей мокрого снега. Залепило глаза. Большие хлопья, налипая на мятущуюся бороду, таяли. Стекали на грудь малицы и неприлипающими шариками катились по засаленной замше.

Михайло покрутил головой в иллюминаторе. Попытался вглядеться в то, что делается под кораблем, но сквозь щели сомкнутых век не увидел ничего, кроме такой же мятущейся свистопляски снежных смерчей.

   — Это всерьез и надолго, — буркнул Михайло, захлопывая иллюминатор.

По кубрику пронеслась резкая трель звонка. Плотно втиснутые в койки бледные люди вскакивали и, хватаясь за стенки и поручни, поспешно топали по металлическому настилу коридора.

3. БИЛЬКИНС И МАЙКЛ АРЕСТУЮТ ДРУГ ДРУГА

Билькинс все еще был болен. Не только трудно было двигаться, но даже, когда ему приходилось немного напрячь мысли, в голове начинало гудеть. Стучало в висках.

И все–таки оставаться в койке еще и третьи сутки не было никакой возможности. Происходило самое скверное, что может случиться на корабле в море — команда перестала верить командиру и перестала полагаться на судно. Даже старший штурман — испытанный старый подводник

   — и тот отводит глаза на все доводы и увещания Биль- кинса, настойчиво твердящего одно и то же — к северу, только к северу.

Кроппс передает Билькинсу все разговоры, происходящие в кубриках и в кают–компании. А разговоры неутешительны — люди не хотят больше севера. Никто не верит тому, что судну удастся благополучно выбраться из похода, если сейчас же не повернуть на юг.

Билькинсу так трудно думать. Каждая мысль вызывает боль в голове и звон в ушах. Однако думать надо. Нет ничего хуже, нежели разлад между людьми и капитаном в таком плавании.

«Неужели я должен вернуть доверие команды ценой отказа от того, над чем мы уже потеряли столько времени и сил?» Мысли доходили до этого места и останавливались. Билькинс все никак не мог заставить себя перескочить через этот барьер — не мог он вплотную подумать над тем, куда итти. В дилемме — север или юг — все было так ясно, так давно и детально решено, что теперь передумывать все сначала больной головой было не под силу.

Двое суток он упорно выискивал доводы, могущие убедить Кроппса, и с ним весь экипаж — в необходимости держаться северных румбов. Но доводы были неважными, это отлично сознавал и сам Билькинс.