Ледария. Кровь и клятва

Кочерга рассекла воздух еще несколькими петлями и выпадами, потом еще. Подол платья мешался, облепляя ноги, но тут уж ничего не попишешь. Усталость наконец становилась приятной, такой, что греет мышцы и тянет продолжать, потому что каждый новый финт удается ловчей предыдущего.

Симель по короткой дуге ударила принесенный мешок и тот выплюнул наружу добрую половину сена. Только не это. Если распоролся, ее штопка никогда не вернет вещи крепость — в этом деле сноровки у Симель не было, а марскеллская портниха не могла смотреть без слез, как она шьет. Местных не попросишь, придётся купить иглы в городе и надеяться на чудо.

Симель подняла дерюгу — нет, к счастью, обошлось без дыр, мешок просто развязался от удара. Она вздохнула. Что за заботы, ей богу. Хаубер стал настоящим испытанием в том, чего она не ожидала. Даже после побега, уже в городе, ей как-то легче удавалось мирить свою прошлую жизнь с новой. Город — это место, где тебя не спрашивают, почему ты отдаешь штопку профессиональным белошвейкам, так делают все, у кого есть деньги. У нее денег хватило бы и на дом со слугами, но не стоило привлекать внимание к одинокой богатой женщине, так что Симель искала полный пансион у какой-нибудь пожилой дамы, не выходящей в свет. Выбор пал на матрону семьи магистра медицины Ветарию.

Неожиданно два года в их доме стали временем нового учения, а не пряток от судьбы. Лекарь и его юные сыновья, готовящиеся к той же профессии, заметили, что Симель кое-что смыслит в лечении ран, и разговоры за общим столом очень быстро превратились в консилиумы. Ветария, как поняла Симель, рассчитывала на жилицу, как на противовес этим говорливым врачевателям, а на деле получила еще одного, только в юбке.

Симель сполна отблагодарила семью, где не были против, чтобы вместе с мальчишками и она слушала магистра, как наставника, и задавала вопросы, и получала ответ. Все же в городах вольным душам живется легче — только не претендуй на чужой заработок и тогда делай в своем доме, что хочешь. А магистр был отъявленным вольнодумцем, судя по копии “Врачевания Заречья” — этой книгой вообще измерялась степень смелости любого лекаря. Тот, кто упорно лечил отцу перелом, когда другие умывали руки и советовали готовить похороны, тоже ею пользовался и, в конце концов, отвел тень смерти от барона. Симель знала травы Заречья, как свой огород, и еще в Марскелле поняла, что, оказывается, умеет не только рубить с коня и управлять поместьем, но и ходить за нуждающимися.

С магистром они спорили только на одну тему — нужны ли больному такие мелочи, как солнце, ветер из открытого окошка, смех и разговоры домашних. Симель знала, что нужны.

Она выполнила резкий акцентированный удар сверху вниз и досадливо поморщилась. Ничто не заменит тренировку в седле, а бой с воздухом — поединок. Руки просят хорошей работы, но теперь, вне долины, это стало невозможным. Когда-то Симели казалось, что все живут так, как они в Благодатной: есть наследник — тренируют наследника, есть только дочь — значит, показывают, как защищать людей, дочери. Она долго в это верила, даже слишком, лет до четырнадцати. Но кто бы сказал ей в лицо всё, как есть?

Она была защитой и опорой и для Марскелла, и для Берждома — вдовцы-бароны жили, как одна семья. Свои ее не порицали, а чужаков в Благодатной не было — приемов здесь не устраивали, путешественники и торговцы давно забыли этот путь, через долину ходили только, когда хальты владели землями по эту сторону Броганы и когда мятежники поднимали равнины против королей. И Берж, и те рыцари, что жили в долине, никогда не навредили бы Грегору в его отчаянном безумии, они любили его и любили Симель. Люди незнатные принимали заботу о себе такой, какая есть, а кривотолки вели тихо, чтобы эту заботу не потерять.

Все они позволили ей с детства наслаждаться своей силой, ловкостью и играми поинтересней кукол, позволили стать наследницей не только земель Грегора, но и его боевой славы.

Симель уколола кочергой воздух, еще и еще. Нет, она не жалела. Как бы Хави справился с бандой Фрейцера, если седовласым баронам это было уже не под силу? Они вместе приняли у отцов долину под свою защиту и справились, пусть не за год и не за два. В конце отец хвалил ее, как никогда, и это было, в общем-то, счастливое воспоминание, но… Но все-таки не стоило ожидать, что разум к нему вернется, даже если она сделает все, как он хочет. Наоборот, война с бандой питала в его безумии что-то настолько давнее, что никак не связывалось с Эдуардом.

И день окончательной победы не стал исключением.

— Мальчик мой! — упоенно твердил он тогда, но это-то уже было делом обычным. — Мой мальчик! — и жал ей руку, вытирал глаза, и раскрывал ее ладони, из которых принял голову Фрейцера. Но потом, как всегда неожиданно, вдруг начал:

— Руки! Из золота? Золота, да?

Достойная могла быть похвала. Пусть руки у нее не золотые, но она победила, прикончила последнего из тех, кто истерзал долину. Заслуженная гордость охватила бы сердце, если бы не продолжение:

— Золотые! Выбрось! Брось!