Леди мэр

У меня всегда так: поставят к расстрельной стенке — что-нибудь да находится.

Я долго разглядываю унылого Степана Иваныча. Сучка у него жена все-таки. Ну хотя бы очки ему подобрала с приличной оправой. Торчат на подпухшем, как разварная картошина, шнобеле кругляшки в белой пластмассе, как для слабовидящих детей.

— Зюнька… Конечно… Он самый… — наконец говорю я.

— Что — Зюнька? — не понимает он. — Его же и след простыл. Не пишет, не звонит даже…

— Боится небось. Не знает, что деда в городе нету. Ты давно у него на хате был?

— На которой?

— На судейской.

— Да там же не живет никто. Кыська только заходит прибраться.

— Вот и хорошо, что не живет: никто не помешает. У тебя ключи есть?

— Были где-то… — роется он в задрипанном портфельчике.

…Квартира уже подзапущена, с окон сняты шторы, люстра обернута пленкой. Я роюсь в полупустых ящиках комода, выдвинув их и составив посередине комнаты. Став на колени и зажигая спички, засматриваю в пустоты от вынутых ящиков. Выкидываю розовые колготы в дырьях. Степан Иваныч курит, присев на краешек кресла и озираясь.

Я тоже закуриваю, передыхая.

— Чудно… В этой комнате когда-то Ирка Горохова меня и отклофелинила… Когда я щеколдинские побрякушки как макака вот перед этим зеркалом мерила. Цена им была три копейки, а обошлись они мне в три годика.

— А что ты все-таки ищешь?

— Понимаешь, Зиновий как-то нахрюкался почти до отключки и начал хвастаться, что главная заначка, которую ему «мутер» оставила, где-то тут припрятана. И что, если бы не Максимыч, он бы весь город ободрал… И все бы ему кланялись.

— Каким макаром?

— Не знаю. Он что-то про паркет молол, кажется. Подожди, вот этот комод где раньше стоял?

— А в том углу. Это его Ираидка передвинула, чтобы там зеркало новое повесить.

Зеркало действительно новое. Но дешевка ширпотребовская. Рама под бронзу, с амурчиками и букетиками.

Я становлюсь на колени и рассматриваю паркетины. Почти под плинтусом видны царапинки на лаке. Как будто деревяшки вынимаются.

— У тебя карманный нож есть? Дай-ка…

Степан приседает на корточки рядом, а я поддеваю его ножом пластины букового паркета. Вытаскиваю большой и тяжелый пакет с бумагами, обернутый в пыльную пленку. Вспарываю ее ножом, и на пол сыплются какие-то скоросшиватели, акты с печатями, расписки. Старые фотографии.

Я рассматриваю одну из них, на ней еще живой и молодой прокурор Нефедов, в семейных трусах, стоит в воде и держит на руках хохочущую Маргариту Федоровну Щеколдину, между прочим топлесс, то есть без верха. Грудь у нее — будь здоров, никогда не скажешь, что Зюньку рожала. И трусики на ней смешные, из ивановского ситчика, в крупных лилиях.

— Ну, на деньги это вовсе не похоже, Лиза.

— Слушай, сними с люстры эту гадость. Не видно же ни фига.

Он сдергивает с рожков пленку, что-то поворачивает снизу люстры, и, щелкнув, разом вспыхивают все шесть рожков. Комнату заливает ослепительно белый свет.

— А тут чего-то не по-русски… — рассматривает какой-то гербовый бланк Иваныч. — Кажется, по-литовски. Карловну бы сюда, чтобы перевела…

— Да не трогай ты их. Им не до нас.

— Кому? — не понимает он.

…В разобранной постели отдыхает Чичерюкин, полуголая Карловна стоит у окна в наброшенном на плечи одеяле.

— Самое удивительное, что я не имею никакого стыда, Михайлович.

— А чего тебе стыдиться?

— Ну… Меня впервые принимает мужчина… в гостиничном номере. Я подозреваю, что имею сходство с дешевой проституткой.

— Ну почему же с дешевой?

— Не смей смеяться!

Она переходит к нему, присаживается на кровать.

— Боже! Как же я истосковалась.

— И поэтому сама с ходу накрыла меня здесь?

— Но должно же быть хотя бы что-то неподконтрольное Лиз! В конце концов я имею право на мужчину!

— Любимого.

— Конечно, конечно. Только моего. Единственного и любимого.

— Ты от нее устала?

— Я ее боюсь, — серьезно признается она.

— Боишься?

— Она стала… какая-то… каменная, несокрушимая и абсолютно уверенная в том, что все, что она делает, — это истина в конечной инстанции. И потом, что-то с нами произошло, Кузьма. Она меня ни разу не отпустила в Москву. Как будто боится, что я увижу тебя… И она меня потеряет.

— Правильно боится.

— Ты приехал за деньгами?

— Не только. За тобой.

— Вот как… И ты уверен, что я тебе все простила?

— А ты уверена, что мне было… что прощать? Ну ладно-ладно… Хотя я и не знаю в чем, но я виновен.

— Нет, вы посмотрите на этого типа! Да ты смотрел как людоед на эту престарелую шлюху! Этой самой Марго Монастырской, с которой переспало пол-Европы, ты был готов задрать юбку… Даже при мне!

— Мамочка моя! И в этом все дело?

— Не знаю… Возможно… Но ведь и она вывалила перед тобой свое роскошное силиконовое вымя!

— Ну почему же вымя? И потом, я хочу сказать, что ты себя просто недооцениваешь, потому что ножки у тебя — ей и не снились.

Элга внимательно изучает свои ноги.

— Да? Ладно… Я тебя прощаю.

— Есть еще небольшая новость: послезавтра у нас с тобой свадьба. Я на тебе женюсь, понимаешь?

— Это правда?

— Да.

— Это не может быть правдой… Кажется, нужно подавать заявление, для которого необходима невеста.