Леди Ру

Штирлиц каждый день что-нибудь с завода выносил. Тогда это называлось, если помните, «несун».

Проработал он на заводе сорок лет и все сорок лет каждый день обязательно что-нибудь выносил.

Сидим мы, помню, в курилке. Штирлиц курит.

– Дядь Жень, а вы правда каждый день с завода что-нибудь выносите? – спрашивает его Тюря.

– Кажинный день, – отвечает дядя Женя, задумчиво и мудро, затягиваясь, точно как полковник Исаев.

– Все сорок лет? – это я.

– Обвязательно. Чтоб день к псам пропал – ни боже мой. Грех.

– Это сорок на триста шестьдесят пять, – задумывается Торгаш. – Это сколько ж будет?

– В аккурат так. Вы арихметики – вы и считайте.

Я достаю тетрадку и ручку, считаю столбиком, объявляю:

– Четырнадцать тысяч шестьсот дней.

– Выходные скинь, – говорит Штирлиц.

– А сколько в году выходных? – спрашивает Торгаш.

– Считай восемь в месяц, – мудро затягивается Штирлиц. – Для округлости.

Я считаю:

– Девяносто шесть в год. Это будет… Три тысячи восемьсот сорок.

– Вот и скидай их.

– Так… Десять тысяч семьсот шестьдесят. Да еще отпуска́ скидай. По двадцать восемь ден в году.

– Выходит: девять тысяч шестьсот сорок.

– Так. А, к примеру назвать, лисокосные?

– Чего?

– Лисокосные-то годы. Их наплюси.

– А! Високосные… Так… Раз в четыре года. Плюс десять дней.

– Не густо. И один раз еще любитенил. Я на почве этого дела, – он приложил указательный палец к горлу, – в одна тысяча семьдесят первом годе сел по пьяни в поезд и уехал в этот… как его?.. где баб много…

– ?..

– Город невест-то…

– Иваново?

– Вот. Разбередился водярой и поехал ткачихам помогать. Скучно им там. Бабье царство. Они меня там как Боярского приняли. Пять дней с ткачихами отжарил – и назад. Наткал им там… Ну, врачиха мне наша заводская, Параскевья Пална, за десятку любитень выписала, сошло. Так что еще минус пять. Сколько на круг-то?

– Девять тысяч шестьсот сорок пять.

– Думал больше. Да еще праздники не считали. До десяти тысяч не дотянул. Ну, еще время есть, до пенсии.

– А что вы с завода обычно выносите? – спросил Тюря.

– Когда что. Болты, гайки, струмент, мало ли.

– Дядь Жень, – тихо говорит Торгаш.

– Чего тебе, сопля?

– Так ведь это так… нехорошо. Воровать-то.

– От ты какой партком месткомыч! «Нехорошо»… Кто ворует-то? Ворует вор. А я ношу. Лежит, к примеру назвать, болт. Он чейный?

– Государственный, – говорю я.

– О! А государство – это кто?

– Ну, все мы.

– О! А я – не мы? Мы. Значит, болт мой.

– А я? – спрашивает Торгаш.

– Что «я»?

– Ну, может, я тоже болт хочу.

– А кто тебе его не дает? Бери. Вон их сколько. Лежат, ржавятся. У меня, к примеру назвать, сердце накрозь кровянится глядеть, как болты ржавятся. Я их, можно назвать, спасаю. Мне медаль надо дать… «За спасение болтов». У меня они дома все в баночках, в маслице. Как сардинки. Лежат – улыбаются. Спасибо тебе, говорят, Евгений Иванович, за твою доброту. Я ж у них как твой Макаренко у беспризорников. Они, болтики мои, у меня, если надо, сто лет пролежат. А тут, у государства, три года – и не болт, а головешка. Зайдет ко мне сусед – Сергей Федорыч – и скажет: а дай-ка ты мне, Иваныч, болта́. Я ему: бери, сусед. Стакан налей – и бери. Зайдет другой сусед, Петр Геннадич: дай гайку. Я: бери. Обстакань меня – и твоя гайка. У Федорыча болт, у Геннадича – гайка, у меня – два стаканá́. Где тут воровство? Одна благодать. Коммунизьм. А какой главный девиз у коммунизьма? От каждого по болту, каждому по стакану́. Ко мне весь дом со стаканáми ходит, звенит. У меня цельный день колокольный звон, благовест от суседских стаканóв. У меня и сверло, и наждак, и отвертка, и клей, и пила. Рай…

– Это, дядь Жень, не коммунизм, а капитализм называется, – говорит Тюря.

– Ишь ты, Маркс какой! Иди подгузник просуши, Ленин. «Капитализьм». Капитализьм – это что? Это когда деньги. Деньга – всему зло. Он нее человек свинеет. А где тут у меня деньги? У меня их отроду не было. Мне они – в нуль не нужны. Я их глубоко презираю, эти фантики империализьма. Я зарплату Маньке, бабе моей, отдал – и забыл про нее, пережиток прошлого. Мне и закусь суседи приносят. У меня строго: ежели несешь мне стакан, накрой его бутенсбродом. И водка не заветрится, и есть, чем кишку замаслить. У меня в воскресенье, к примеру назвать, весь стол в подзакусных стаканáх. Стоят, как грибы. Смотреть любо-дорого. Я водочку, которую за воскресенье не осилил, в баклажку солью, бутенсброды сдвою – и в «Вечерку» заверну. Потом все это – в пóртфель. А утром – на завод. За день, к примеру назвать, я баклажку с закусью освою, а в пóртфель покладу какой там выйдет рашпиль или напильник. И вынесу. Все взаимно. Все симметрично. Порядок, как на плацу.

– Я понял! – сказал Торгаш. – Мы это на истории проходили. Это называется натуральный обмен. Так при феодализме бывает.