Леди в белых халатах

И, если бы девушка могла видеть выражение её лица, то признала, что в Кате умерла талантливая актриса. Процедурная сестра, вызывая надрывный визгливый смех у присутствующих в комнате женщин, довольно умело парадировала и мимику, и выражение глаз. Недоумение, стеснение, растерянность.

– Да она же нам все бокалы и бутылки перебьёт, – сквозь смех проговорила санитарка Марья Петровна.

– А помните, – произнесла невролог скучным, будничным голосом.– Как она засунула пятерню в салат, думая, что это сыр? А потом салфеточку просила, чтобы руку вытереть. Чёрт! А ведь это я салатик готовила, старалась, между прочим, а эта…

Маринка не увидела, как палец дородной рыжей дамы, сверкнув массивным перстнем, уж очень невролог любила крупные, как она сама украшения, ткнул в сторону девушки.

– Ага, – ухмыльнулась, довольная произведённым эффектом Катя, повалилась на табуретку, вытянув длинные ноги в полосатых носках – умора да и только. Дом инвалидов на выезде! Мы то к ней привыкли, но ведь в кафе будут и другие организации, и тамада, и ди-джей.

Маринка не могла поверить своим ушам. Неужели она слышит это от тех, чьих детей лечила во время собственного отпуска, тех, кого считала своими друзьями, тех, кому всегда давала в долг, ведь они живут лишь на зарплату, а у неё есть Андрей и пенсия по инвалидности. Может это шутка, глупая, дурацкая, жестокая шутка? Или ей сниться сон, противный, но довольно реалистичный? Обычно такие сны приходят перед началом болезни, как сигнал организма о сбое.

Рабочий день длился, длился и длился. Тянулся, как серая, давно потерявшая вкус и запах, жевательная резинка. Больные шли потоком, один за другим. И Марина что– то делала, что– то отвечала, стараясь сдерживать слёзы. А они, предатели, набухали, делая мир ещё более мутным, более размытым. Теперь, в каждом слове, в каждом вопросе Марине чудилась издёвка, насмешка.

– Ой, Мариночка, а можно нас на другое время переставить. Просто мы спим?– улыбнулась сухопарая мамашка, тряся погремушкой у самого лица ребёнка, полагая, что это его успокоит.

Ребёнку же, было на старания матери глубоко наплевать, он вопил, зажмурив глаза и распахнув беззубый рот.

– Нельзя, – буркнула Маринка, мечтая заткнуть ревущему монстрику глотку.

– Они думают, что это так легко – дать им другое время, – ворчала мысленно девушка. – Конечно, Марина добрая, услужливая. Она кого-нибудь попросит поменяться, будет долго объяснять причину, извиняться, и чувствовать себя виноватой за то, что побеспокоила. Хрен вам! Довольно! Чего ради все эти реверансы? Ради того, чтобы на очередной административной планёрке главный врач похвалил старшую сестру нашего отделения за такой обходительный, вымуштрованный персонал? А не пойти ли им всем к такой-то матери?

Просьбы, просьбы, просьбы. А почему просят именно её, Маринку? Почему никто не требует поменять время, продлить ещё один разик, задержаться после работы, ведь ребёнок посещает танцевальный кружок, и не может прийти на массаж во время, её напарницу – Елену Степановну? Ответ прост – Елену Степановну уважают и даже немного побаиваются. А кто такая Маринка? Жалкая, мягкотелая, безвольная полуслепая дурочка, желающая быть хорошей для всех.

По тому, её используют, все, от заведующей до санитарки. Используют даже не как специалиста, а как вещь, послушную, безотказную, удобную в обращении.

Дети плакали, срыгивали, пукали, пускали слюни. Мамаши строили рожи, сюсюкали, ломая язык:

– Вот мы и плисли! Куда плисли? На массясь!

От одной родительницы пахло потом, от другой сигаретами, за третьей тянулся густой шлейф старого борща.

Маринка удивлялась, от чего её не раздражало всё это раньше? Ведь ничего же, по сути, не поменялось. Те же дети, те же мамаши, тот же кабинет. Вот, только Маринка уже другая, в ней что-то сломалось, лопнуло на самой верхней ноте. И уже не восстановить, не наладить, не склеить.

Маринку мутило от смешения запахов, духоты и шума. Хотелось распахнуть окно, впуская свежий зимний воздух. Но невозможно! Санитарки, ещё в октябре, заткнули щели кусками старого поролона и плотно заклеили окна тряпками, пропитанными клейстером, чтобы дети не мёрзли, а мамаши не жаловались на холод в кабинете массажа. Разумеется, на Маринкино самочувствие, всем было глубоко плевать. Тем более, она молчала, не роптала, а, напротив, была готова принять всё, что угодно со стороны коллектива. Лишь бы он, коллектив, любил Маринку.

Очередная мамаша, исчерпав весь арсенал, гримас и сюсюканий, решила пустить в бой тяжёлую артиллерию – мультики с идиотскими песенками. Маринка в серьёз полагала, что эти ужасные куплеты сочинялись, не иначе, как в состоянии алкогольного опьянения. И, наверняка, в том же состоянии были названы развивающими.

Мамаша активно подпевала визгам и пискам, и получалось у неё, так же омерзительно, как и у мультяшных героев.

– А вы точно справитесь? Это ведь ребёнок, а вы плохо видите,– в поток мрачных Маринкиных мыслей вклинился женский голос. – Извините за этот вопрос, конечно, но я – мать, и моё волнение естественно.