Ледяная трилогия

— Ты никак того пьяницы дочь?

Фер кивнула.

— Совсем спился твой батяня. Всего три шкурки нам сдал.

Фер снова кивнула.

— Все, стало быть, пропил?

Фер опять кивнула.

Она смотрела не на этого гона, а на другого — голубоглазого и белобрысого, с густой рыжей бородой. Я тоже смотрел на него. Сердце мое торкнулось. Сердце Фер тоже. Рыжебородый держал в левой руке кусок дымящегося мяса, в правой — нож. Крепкими белыми зубами он хватал кусок, ножом срезал мясо, жевал и проглатывал. Вдруг он замер, перестав жевать. Посмотрел на меня, потом на Фер. И побледнел.

— Чего, понравился парень? — спросил Фер седобородый и горбоносый гон с переломанной ключицей. — Он у нас внове. Стало быть, ему до Енисея — никак нельзя. А вот ужо опосля — завсёгда пожалста!

Два гона нехотя усмехнулись, остальные продолжали есть мясо. Видимо, седобородый давно наскучил им своими шутками.

— Жрать хотите? — сумрачно спросил нас коренастый крепкорукий гон.

Но котел с дымящимся мясом не будил в нас никаких желаний. Мы смотрели на рыжебородого парня. И видели его. Он тяжело вздохнул, распрямляя широкие крепкие плечи, кинул недоеденный кусок в котел, дернул ворот рубахи:

— О-х-ха…

— Чего ты, паря? — спросил седобородый.

— Муторно как-то… — Парень встал, шагнул в сторону.

Его вырвало мясом.

— Фу ты, блядская зараза… — Он сплюнул, подошел к реке, зачерпнул воды большими сильными ладонями и жадно выпил.

— Ишь, меченый, мясом блюется! — злобно усмехнулся маленький плосколицый гон.

— Не твово ума дела, Хорь, — буркнул на него коренастый. — Он тебе не загораживает. Жри, сколько влезет.

Мы знали, что рыжебородый наш, но не знали, что делать. Сердца были напряжены и молчали. Я видел этого здорового парня впервые, но сердце мое знало его давно. Самое удивительное, что он двигался и вел себя как все, даже не подозревая, что дремлет в его груди! Он отплевывался, мыл лицо, бормотал какие-то слова, словно КУКЛА! А сердце у него было живым. Это было так странно и комично, что мы с Фер расхохотались. Парень хмуро глянул на нас и пошел к лодкам. Явно ему было не по себе от нашего присутствия: его сердце забеспокоилось.

— Ишь, смехачи, — прищурился гон со вставными железными зубами. — Весело? Живете хорошо? Не достала вас ышшо савецка власть?

Он вынул из-за пазухи объемистый кисет с махрой, раскрыл, протянул всем. В кисет полезли грубые руки.

— Вы чего приплыли? — спросил нас молчаливый гон с худым и умным лицом.

— У нас песец, — ответила Фер.

— Сколько?

— Да один.

— Ради того плыли?

Фер пожала плечом.

— Она от отца ушла, — заговорил я. — Она жена моя. Плывем на новое место.

Гоны не выказали особого удивления.

— Ну, давай песца свово, — почесал заросшую щеку умнолицый гон.

Я достал из лодки песцовую шкуру, протянул гону. Он встряхнул ее, понюхал, потом перевернул, оглядывая.

— Ложка, — сказал он быстро.

Нам было все равно. Я кивнул. Гон развязал свою суму, достал чайную ложку и мешочек с золотым песком. Он быстро отмерил чайную ложку песка, ссыпал золотой песок в бумажный фунтик, ловко сложил его, чтобы песок не просыпался, и протянул мне. Песца он запихал в мешок, набитый шкурами.

Гоны, завершив трапезу, стали готовить лодки к отплытию. Это было странно — солнце уже заходило.

— Вы ночью поплывете? — спросил я.

— А как же? — Умный гон завязывал свою суму. — Река пока ровная. А до Енисея — тыщу верст. Ночевать некогда, паря.

— А спите когда?

— Днем на стойке подремем. И хорош.

— В гробах ужо отоспимси! — усмехнулся горбоносый.

— А поселок проплыть не боитесь?

— Поселок! Таперича два дни никаких тебе поселков.

Я разговаривал с ними, сердцем следя за рыжебородым. Я чувствовал каждое его движение. По сравнению с ним все остальные гоны были просто лодками на берегу. Они ничем не отличались от мачехи Фер, выглядывающей из-под стола. Гоны сели в свои лодки.

Надо было принимать решение.

— Можно мы с вами поплывем? — спросил я.

— Гони. Нам не жалко, — буркнул коренастый, веслом отталкиваясь от берега.

— Однако с Богом, — громко произнес умнолицый гон, и они перекрестились.

Длинные лодки их тронулись. Я подсадил Фер в нашу лодку, столкнул ее с отмели, вспрыгнул. Чайки, сидящие на лиственницах, сразу спланировали на отмель к дымящемуся костру и стали клевать блевотину, оставленную рыжебородым.

Мы с Фер взялись за весла.

Гоны редко, но умело подгребали, помогая течению. Лодки их шли караваном, одна за другой. Рыжебородый парень сидел в последней. Наша лодка пристроилась сзади. Правя лодкой, мы поглядывали в белобрысый затылок парня. Он был напряжен и вел себя беспокойно: часто курил, плевал в реку, раздраженно бормоча что-то. Железнозубый гон затянул протяжную песню, ее неспешно подхватили остальные. Они пели о покинутом родном доме, о могиле матери, о горькой доли скитальца. Нестройные голоса их разносились над речной гладью.