Ледяная трилогия

А я не поняла. А потом поняла, когда парни кепки и шапки поснимали. И девки тоже платки стали развязывать да снимать.

Я думаю: вот, сейчас и обстригут меня. И точно, немка говорит:

— Кто с волосами — выходи вперед.

Делать нечего — пошла. Вышло еще человек пятнадцать: ребята и девки. Все, кого не остригли. И главное — все белобрысые, как и я! Даже смешно стало.

А немка:

— В шеренгу становись!

Ну, встали все рядом.

А немец этот главный подошел и смотрит. И смотрит как-то… я и не знаю, как сказать. Долго и медленно. А потом стал подходить к каждому из нас. Подойдет, двумя пальцами подбородок поднимет и смотрит. Потом дальше идет. И молчит.

Подошел ко мне. Подбородок мне поднял и в глаза уставился. А у самого лицо такое… я таких и не видала. Как Христос на иконе. Худой такой, белобрысый, глаза синие-синие. Чистый очень, ни пылинки, ни грязинки. Фуражка черная, а на ней наверху — череп.

Посмотрел он меня, потом остальных. И показал на троих:

— Дизес, дизес, дизес.

Потом нос свой перчаткой тронул, будто задумался. И на меня показал:

— Унд дизес.

Повернулся и пошел к машинам.

А немка:

— Всем, кого выбрал господин оберфюрер, — марш за ним!

И мы пошли, четверо.

А немец этот к машине первой подошел, ему дверь открыли, он сел. А нам другой немец на вторую машину кивает. И дверь открыл. Подошли мы, залезли в нее. Он дверь закрыл, сел вперед, с шофером.

И поехали.

Я в легковой машине ни разу не ездила. Только в грузовых. Когда зерно возили. И когда у нас в Колюбакино падеж коровий был, нам телят в двух машинах привозили на племя. А райком машины выделил. И мы с маманей и со скотником Петром Абрамычем за теми телятами на машинах и поехали в Ломпадь. А легковую машину я видала в Кирове. Когда мы в кино приезжали. Эта машина легковая стояла, потому что въехала в грязь и увязла. И все вокруг стояли и думали, как ее вынимать. А дядечка толстый, который приехал в этой машине, ругался на другого, который из райкома был. И этот толстый говорил громко:

— В твою жопу, Борисов, только по заморозкам ездить.

А тот Борисов молчал и на машину смотрел.

Вот. А у немцев в машине я осмотрелась. Красиво все! Впереди шофер с немцем, мы сзади сидим. Все кругом блестит, все чистое, сиденья из кожи, разные ручки кругом. И пахнет самолетами. Как в городе.

И прет эта машина так легко! И не чуешь, как едет, только качает на ухабах, как в люльке. Поняла я тогда, почему эти машины легковыми называют.

Со мной еще две девки и парень один. Едем, едем. Куда — неясно.

Версты две проехали, свернули в лес и встали. Немец выскочил, дверь открыл:

— Аусштайген!

Вылезли. Смотрим — те две машины тоже рядом стоят. Кругом лес такой нестарый.

И немец этот главный выходит из машины. И другим немцам что-то говорит. И те сразу стали нам руки за спиной вязать. Да так ловко, что я и не поняла ничего, а мне уж — раз! И веревкой руки стянули. И подводят они нас к четырем деревьям и начинают привязывать.

Девки тут завыли, я тоже. Ясное дело — в этом лесу и останемся. Воем, одна молиться стала, парень постарше нас, он кричит:

— Панове, я ш не жид пархатай! Опометнайтесь, панове!

А они прикрутили нас к деревьям. А после рты нам завязали, чтоб мы не кричали. И встали вокруг. А главный посмотрел — на парня показал. И двое немцев к машине пошли.

И поняла я: вот сейчас нас и кончать будут. А за что — неясно. Господи, неужели за то, что мы не стрижены?! Так в том разве ж наша вина? Это ж та гадина немецкая забыла постричь-то, а не я не захотела! Мне ж все равно! Неужели из-за волос в землю ложиться?! Родимая моя мамушка! Вот оно как обошлось-то все! Здесь в сырую землю пойду, и не узнает никто, где могилка Варьки Самсиковой!

Стою так и думаю. Слезы глаза застят.

А немцы ворочаются и несут в руках ящик такой железный. Поставили его, открыли. И достают из него не то топор, не то кувалду — не поняла сперва. Значит, не стрелять будут, а прямо так зарубят, по-живому. Ой, лихо!

Подходят они к парню. А тот забился, сердешный, как птаха. А немец у него на груди пальто в стороны — дерг! Рубаху — раз! Разорвал. И исподнюю тоже — раз! Грудь ему заголили.

А главный кивнул:

— Гут.

И руку в перчатке протянул. И немец ему кувалду эту дал. И я гляжу — это не то чтобы кувалда, а непонятно что. Словно она изо льда. Или из соли, которую коровам на ферме лизать дают. Не железная. И главный размахнулся да со всей мочи парню этой кувалдой в грудь — плесь! Тот аж дернулся весь.

А немец другой к груди парня такую трубочку приставил, как дохтур, и слушает. А главный стоит с этой кувалдой. И немец головой покачал:

— Нихтс.

Тогда главный опять — плесь! И тот немец опять послушал. И снова:

— Нихтс.