Ледяной ад

Лицо Орловского, искаженное рыбьим зрачком телекамеры, заполнило весь экран.

— Командир! Мы должны вернуться к нормальным условиям жизни, как только закончится декомпрессия. Мы сидим взаперти с тех самых пор, как отплыли.

Немеров нажал кнопку интеркома:

— Уверен, вы понимаете, что данная ситуация несколько необычна.

Казалось, Орловский едва держит себя в руках.

— Капитан, до Санкт-Петербурга еще по меньшей мере — сколько? — целых три дня! Мы рехнемся, если не выберемся из этого ящика.

— Все не так просто, сержант. Люди… э-э… встревожены.

Орловский шлепнул себя по ноге и отвернулся.

— Ах да, конечно. Теперь вы будете держать нас в загоне под наблюдением, как мартышек в зоопарке.

— Хватит! — вскричал лейтенант.

Немеров поднял руку, знаком приказывая подчиненному замолчать.

Гидроакустик объявил о шуме двигателей на поверхности вод: российский ВМФ прикрывал выход своей подлодки из норвежских территориальных вод.

— Мне, честное слово, жаль, сержант, — признался Немеров.

— Не так, как нам.

Немеров промолчал, оставив без внимания дерзкий ответ.

— Товарищ командир, — обратился Орловский с экрана.

— Что, сержант?

— В мои обязанности входит сообщать о повреждениях оборудования.

— И что? — обеспокоенно спросил Немеров. — Вам есть о чем доложить?

— Да, — ответил Орловский. — Боюсь, вот это сломано. — И он врезал кулаком по объективу телекамеры. Экран залила чернота.

ГЛАВА 19

На утреннем совещании должны были обсуждать тему «Периодическое ослабление магнитного поля Земли». Вместо этого при первых звуках государственного гимна Канады на трибуну поднялся Феликс Маккензи. Большинство собравшихся никогда не видели своего директора в костюме. В петлицу он вставил какую-то цветущую веточку из питомника.

По окончании гимна Маккензи жестом пригласил выйти вперед японских ученых. Одетые в белые, традиционно траурные одежды, коллеги Юнзо Огаты совершили краткую буддийскую церемонию поминовения. Они ударяли в маленькие гонги, жгли благовония и молились.

Японцы уступили место другим людям, желающим сказать добрые слова в адрес погибших сослуживцев.

Сжато, зато высокопарно и скучно Минскова помянули русские товарищи. Из западных коллег отдал ему должное лишь один — как-то поверхностно, безразлично.

Когда речь зашла об Анни Баскомб, присутствующие невольно заулыбались сквозь слезы. Они вспомнили рок-н-ролльные вечеринки с караоке, что она устраивала, и ее скандальный костюм амазонки на празднике солнцестояния, и ее наглядное доказательство способности женщины помочиться в бутылку, как любой мужик, в чем усомнился австралийский зануда. Потом слово взял Верно. Он повторил историю, которую обожала рассказывать Анни, — о том, как она стала предметом страсти молодого итальянского метеоролога в первый год их пребывания на станции:

— Несчастный ухажер повсюду преследовал ее, каждый вечер исполнял серенады. Хотя он совсем не говорил по-английски, а она по-французски, оба знали немецкий, но, к сожалению, не настолько, чтобы пылкий юноша понял, насколько Анни к нему равнодушна. Когда же наконец до него дошла печальная истина, реакция была крайне бурной. Столкнувшись с Анни в столовой, он заорал на весь зал: «Анни Баскомб, du bist ein Frigidaire! Лье-дышка!» — Присутствующие грустно рассмеялись. — Уж чем-чем, а ледышкой Анни точно не была. Все мы навсегда сохраним в памяти ее душевную теплоту, ее пыл, ее неукротимый энтузиазм…

В зале воцарилось молчание. Верно, не скрывая скорби, покинул трибуну и занял стул в первом ряду.

Старейшие сотрудники станции почтили память Алекса Косута — в их речах звучало тихое благоговение. Последним выступил Феликс Маккензи: