Ледяной клад

Максим не мог уловить и десятой доли слов, сказанных Ребезовой, но чувствовал - разговор о нем, Женька все время хохочет. Вот проклятая! Не спела бы еще на всю столовую какую-нибудь частушечку...

Он торопливо доедал неимоверно жесткий, жилистый кусок мяса, собираясь, как говорится, удрать от греха подальше. Но тут раздатчица, новенькая, только недавно переехавшая на рейд из Покукуя, принесла и поставила перед ним большую, наверно, порции три или четыре, миску с манной кашей. Максим ненавидел манную кашу, детское кушанье.

- Галочка, это зачем? - удивленно сказал он раздатчице. - Я в кассе не выписывал кашу. И по талончикам все получил. Вы ошиблись.

- Нет, это вам, - возразила Галочка. - Это вон с того стола девушка заплатила, сказала: "Отнесите. Только пусть хорошенько разжевывает и дует на ложечку". Я не знаю - каша совсем не горячая. А вы - больной?

И Максим услышал ехидный Женькин смешок.

Он вскочил, оттолкнул миску, не зная, что ему делать, как ответить этой... Он искал подходящие слова и не находил.

Только обида, новая, тяжкая, еще более злая и жгучая обида, булькала у него в горле.

К нему повернулись все головы. Ужинающих в столовой было, наверно, человек тридцать.

А нужных слов все же не находилось. На языке вертелось лишь нелепое "Так вот...", и Максим, теряя самообладание, размахнулся и грохнул кулаком по столу.

Но Галочка в этот момент подвинула миску на прежнее место, и Максим угодил рукой прямо в кашу, разбрызнув ее лохмотьями и на себя и на соседей.

Потом он уже не помнил, что было: кто и чем соскребал у него с рубахи кашу; кто грозил ему судом, показывая свой заляпанный кашей пиджак; кто просто неудержимо гоготал, стоя возле него. Он сознавал только одно: в красный уголок, в кино теперь пойти он не может - все будут смотреть не на экран, а на него; не может он пойти и в общежитие, потому что там сгоряча непременно снова подерется с Михаилом, и в этот раз, пожалуй, посильнее, чем на реке...

Он вылетел на улицу под громкий смех и побежал по хрусткой, морозной дороге. Бежал, сам не зная куда, только бы подальше от столовой, от своего невыносимого позора. Кружил по сосняку над берегом Читаута, уходил далеко за околицу и снова возвращался к Читауту.

"Так вот... Так вот..." - бормотал он.

Наконец выдохся, сбавил шаг, побрел к поселку, вытирая горячий пот со лба. Стал различать, угадывать дома. Всюду приятным теплом светятся окна. А стекла запушены инеем. На стеклах - силуэты людей. Им, этим людям, хорошо.

Вот склоненные друг к другу две женские головы. Подружки! Сидят себе, болтают... Чей это дом? Войти бы...

Да это ж дом Баженовой! И Феня, оказывается, дома. Не в кино. Она еще не знает ничего о происшествии в столовой.

Зайти или не зайти?

8

Феня понимала, что ее спасение только в том, чтобы как можно скорее добраться до поселка. И все время, все время находиться в движении. На быстром ходу вода в валенках, промокшая одежда согреваются от тепла человеческого. А тепла этого и силы добежать до дому ей хватит.

Она неслась во весь дух по мягкой снежной тропе и думала: "Мороз совсем не такой страшный, как тогда, у Каменной пади. Сейчас я не закоченею, как тогда. В прорубь влетела только до пояса, хотя с размаху могла бы окунуться и во весь рост".

Именно оттого, что все обошлось поначалу благополучнее, чем могло бы получиться, и еще потому, что сглупила она и сама здесь немало, прыгнув "на тонких ножках" через широкую прорубь, злость на Михаила у Фени быстро прошла. Нелепая перебранка на Громотухе, которая возникла так неожиданно и, главное, без всякого серьезного повода, еще на пути к дому представилась Фене просто смешной. А все вообще - веселым случаем, анекдотом, о котором надо будет только суметь позанимательнее рассказать Марии.

Добралась до дому Феня все же крепко продрогшая, судорожно пощелкивая зубами. Ноги едва-едва донесли, казалось, вовсе уже потеряли чувствительность и перестали сгибаться в коленях.

Стащив у порога валенки и ватные штаны, залубеневшие, как толстая лиственничная кора, Феня мышонком метнулась к топившейся печке. Возле нее сбросила с себя все остальное, радуясь, что Цагеридзе где-то задержался.

Елизавета Владимировна наверху вздохнула испуганно: "Ос, осподи!" Мария оставила шитье, которым занималась, пристроясь в теплом уголке на кухне, подбежала:

- Афина, что это снова с тобой?

Феня, нагая, щипала красные ноги, терла их ладонями и кричала:

- Маринька, дай мне скорее что-нибудь теплое и сухое! И спирту дай, что ли, напиться! Да подо все одеяла засунь меня, спрячь. Вот ведь я какая - дед Мороз за мной целую зиму так и гоняется.

- Да что с тобой? - спрашивала Баженова, помогая ей надеть свежую сорочку и набрасывая на плечи толстую шерстяную шаль.

- А чего? Ничего, - пощелкивая зубами, весело ответила Феня. Поскользнулась на льду. И в прорубь упала. Вот смеху!

- Господи! Не утонула как? - с печи спросила старуха.

- Как люди-то не доглядели! - воскликнула и Мария.

- А никого уже не было. Только я одна, - сказала Феня. - Все ушли, а мне на запруду поглядеть захотелось. Ну, вот и поглядела.