Ледяной клад

Пять вариантов плановых расчетов - это выполнено ею и не замечено Цагеридзе. Он принял их так, словно все они были сделаны еще до его приезда на рейд. Расчеты дались ей нелегко, как нелегко бывает кроить дорогой материал, если он оказался неожиданно узок, а прикупить уже невозможно. Пять вариантов... А сколько это ночных часов тяжелого напряжения мысли. Сколько вечеров и воскресений, проведенных за арифмометром в конторе!

Люди работают на Громотухе, на сооружении заградительной дамбы, не считаясь со временем. Нет никаких трудовых конфликтов и споров. И это тоже ее, уже месткомовские заботы, пожалуй, как и плановые расчеты, не замеченные Цагеридзе. Она собирала профсоюзные собрания, она ходила с Афиной в общежитие потолковать с людьми по душам. Есть все-таки какая-то особая сила в простой вечерней беседе за чашкой чаю! Не нужно было никого ни убеждать, ни уговаривать - всем и так понятно, что значит сроки для задуманного дела. А случалось, днем хмурился человек, вечером с ним вместе попили чайку, а наутро, глядишь, настроение у него стало лучше. Все это, может быть, слабая помощь для Цагеридзе, но из малого складывается большое. Для нее же, для Баженовой, это долг совести, обязанность ее души - отдать делу все, что только в ее силах. Работать иначе она не умеет.

- Маринька, ты куда, в какие облака унеслась?

- А! Разве?

- Предмет для исследования...

- Ну, если это предмет для исследования, - засмеялась Баженова, входя в строй обычных мыслей, - так давай тогда исследуем и еще один предмет. Когда ты наконец выступишь с беседой? Ух, как давно об этом был с тобой разговор!

- С какой беседой? Где? - удивилась Феня. - Я ничего не помню.

- Пожалуйста, могу помочь. С беседой на тему: "Что такое любовь".

- Ну, Маринька! - всплеснула руками Феня и налилась румянцем. - Если это без иносказаний, тогда я вспомнила. Только как раз на это я и не соглашалась. На людях говорить о любви, учить их - пошло. И глупо. Никто по установкам месткома и по советам лектора любить не будет. У каждого человека своя собственная и совершенно единственная любовь, ни на какую другую ни в чем не похожая... Да, да! Совершенно единственная. Для двоих только. Вот и пусть беседуют люди вдвоем, друг другу объясняют, "что такое любовь", именно их любовь.

- Уклоняешься от общественной работы, - посмеивалась Баженова.

- Почему? Я могу... Я хотела. О чем-нибудь красивом. Вот беседа: о древних греках. Они знали толк в красоте!

- Не лиси, не лиси, Афина, - сказала Баженова. - Уж коли так, поищи чего-нибудь к нашим дням поближе. Может быть, о красоте подвига?

Феня на минуту задумалась, держа недочищенную луковицу в руке и отводя ее как можно дальше от себя, чтобы не ело глаза.

- Маринька, полагается обязательно знать, испытать, увидеть то, о чем говоришь, - ответила она. - Иначе, у меня во всяком случае, ничего не получится. Будет скука ужасная. А подвига настоящего сама я ни разу еще не видела. Ну, как я смогу своими словами передать его красоту? А повторять, что другими тысячу раз уже было написано... Читали же люди!

- Ты не очень права... - начала Баженова. И прикрикнула: - Луковицу-то, луковицу кроши побыстрее!.. Во-первых, не все люди читали и не всё читали, что было о красоте подвига написано. Значит, уже повторений не бойся. А во-вторых, живое слово всегда иначе, сильнее действует, чем написанное...

- Когда оно совсем, целиком свое, - упрямо вставила Феня.

- Может быть, не спорю... Что же, поищи свое. Но на крайний случай, поверь, совсем-совсем неплохо напомнить и чужое, если оно большое, сильное, вечное. Есть слова, лучше которых никогда не скажешь. Но я не заставляю. Пожалуйста, рассказывай о том, что ты сама видела, знаешь...

- Есть люди, одни тяжело и безрадостно, а другие очень легко и красиво работают... - Феня отчаянно замахала руками: лук все-таки заставил ее заплакать. - Ой, не могу!.. Ой!.. Но я не понимаю, Маринька, я не знаю, как это объяснить...

Лук щипал глаза невыносимо. Слезы туманили все вокруг. Все предметы представлялись фантастически искаженными. Нож с невероятно широким лезвием и в крупных зазубринах, как поперечная пила. Электрическая лампочка вытянулась над столом длинной каплей, вот-вот сплетением радужных колец она упадет прямо в горку муки. Стол прогнулся корытом. У оконной рамы раздвоились переплеты, а у Марии стало четыре руки.

Феня подбежала к умывальнику, уткнулась лбом в полотенце, висевшее рядом на гвоздике, и облегченно вздохнула. Полотенце было прохладным, чуточку влажным. Феня терлась лицом, не беря полотенца в руки, запачканные луком и мясом. А сама между тем думала, что если ей придется говорить о красоте труда, то непременно нужно будет говорить о Михаиле. Никто не работает так красиво, как он. Но ей самой не разгадать - почему это. А расспросить Михаила...

Баженова хохотала:

- Афина, вот тебе лучший пример, как люди работают, обливаясь слезами...

- И другой пример, - слегка сердясь, откликнулась Феня, - другой пример, как люди потешаются над бедой товарища.

Она снова присела рядом с подругой.