Ледобой

Неслух тихонько ушел, оставив Безрода одного. Жаль, что воевода уходит. За таким воеводой ходить — себя уважать. Самое милое дело, если Безрод подпер бы Перегужа с правого плеча. И сам Перегуж опереться рад, да только ничего не поделаешь, уходит Сивый. Грустно улыбаясь, Неслух отступил. Неуютно стало, как будто в сечу без мечей пошел, с голыми руками. Несчастливая зима выдалась, брата потерял, теперь воевода уходит…

Глава 10 Жичиха

После трапезы Отвада заперся с Безродом в думной. С давешнего сватовства в доме у Воронца, князь пребывал сам не свой.

— Сынок, сынок! — Отвада тряс Безрода за плечи, то обнимал, то отстранялся поглядеть. — Ведь к жизни вернул! Тяжела Зарянка! Оставайся! Никому еще не сказал, только Перегужу. Брат у тебя будет!

— А вдруг сестра? — усмехнулся Безрод.

— Брат! — Князь даже бородой затряс. — Брат! Расшибец назову!

— А не боишься?

— При таком-то старшем бояться? На днях признаю тебя. Ох, чую, натворила жена покойная дел! Не все с рождением твоим чисто. Уж как от меня скрыла — ума не приложу!

Сивый помолчал.

— Уйду, князь. Ты теперь не один. Уйду.

— Все же уходишь⁈ — Отвада поблек и опал, будто сдувшийся бычий пузырь.

— Ведь не одного оставляю. По осени сынок следом пойдет. — Безрод хмыкнул. — Или дочка.

— Сын! — упрямо буркнул Отвада. — Сын!

Уткнулся лицом Сивому в шею и замер. Замер и Безрод. Опешил, будто вымерз. Так горюет, будто и впрямь сына провожает. Признать хотел, во княжение ввести, что ли? Да полно, боги, бывает ли такое?

— Князь, отдай мне…

— Отец! — глядя прямо в синие глаза, твердо изрек Отвада. Тяжелым княжьим словом хоть орехи коли. — Отец!

Сивый глядел исподлобья, и не мог заставить себя произнести такое простое слово. Будто колодки на язык навесили, лежит на зубах, не шевелится. Одно дело потрафить беспамятному, другое дело в здравой памяти сказать чужому человеку «отец». Безрод молчал. Язык будто умер.

— Ты прав. — Отвада спрятал лицо в ладони, огладил бороду и отступил в угол, где лавку скрывала тень. — Да. Какой я тебе отец? Мало со свету не сжил. Бери!

— Что бери?

— А что просил.

— Пленника просил.

— Ну и бери. А на что?

Безрод усмехнулся и промолчал. В тени, в углу печально усмехнулся и князь.

— Все счеты ведешь. А я-то, дурень, подумал, будто забывать умеешь, зла не держишь! А ты мне кукиш под нос, дескать, вот тебе, образина старая, кушай-укушайся! Ты ничего не забываешь, и никому не прощаешь… — Отвада тяжело вздохнул. — Впрочем, мне ли безгрешному сетовать?

Что говорить? И надо ли? Не разгорается в душе пламя, как ни старался. Не становится внутри теплее. Самому страшно. С таким холодком в груди только счастье искать! Встретишь его, а внутри ничего не отзовется, не зажжется. Упустишь, пройдешь мимо.

Безрод молча, исподлобья буравил темный угол.

— Которого тебе?

— Сёнге. Против меня в сече стоял. Последним упал.

— Чего сразу не прикончил?

— Не того хочу. Просто долг отдам.

— А велик ли должок?

Сивый угрюмо оскалился.

— Едва жив ушел.

— Не простишь?

— Нет. — Крепким Безродовым «нет» только сваи заколачивать.

— А не тяжко тебе, сынок? Душу не давит? Жить когда станешь?

Безрод уже уходил.

Сидя все там же, на заднем дворе, Сивый как-то углядел клин перелетных птиц, что летел с полудня. Медленно встал на ноги и, стоя, проводил косяк, утянувшийся на острова. Первые. Скоро весна. Глядел птицам вслед, пока их не скрыла туманная дымка.

— И так же ты вскорости. — Безрод оглянулся на грустный Стюженев голос. — Ровно птица перелетная снимешься в края обетованные. Птица, она ведь где теплее ищет, а человек — где лучше.

Ворожец тоже провожал взглядом клин. Глаза прищурил, ладонь к бровям пристроил, чтобы гляделось дальше.

— Тяжко, старик, ровно оставляю кого-то.

— Может и оставляешь. Жизнь в сегодняшнем дне не задерживается, дальше идет. Прошла эта битва, будут еще. Парни часто будут вспоминать, как им за тобой ходилось. Вспомнят, как стояли на Озорнице один-втрое и перебили силу силой. Им есть, что вспомнить. Тем, что остались…

— Может и загляну когда. — Безрод все глядел на море, в сторону, куда унесся перелетный клин. Там день ото дня стихали злые зимние ветры. — Свидимся еще.

— Говори, говори… — Стюжень грустно, понимающе улыбался. — А ждать все равно буду. Хоть и не дотягиваешь до моего Залевца, а как будто внук ты мне.

Хотел про Залевца спросить, да язык не повернулся. Поглядел на старика и отвел глаза. Сам не говорит — и не нужно душу бередить.

— Оттниры ладьи к походу готовят?

Сивый кивнул.

— И когда же снимешься?

— Еще одна забота на душе осталась. Последняя. А там и снимусь.

— Какая забота?

— Долг.

— Вроде все отдал.

Сивый помотал головой. Не все.

— Кому же?

Безрод помолчал, пожевал губу.

— Оттниру. Пленному.

— Помилуй.

— Убивать не стану. Я ведь жив. Просто долг отдам.

— На тебе воду возить, да пахать.

Сивый усмехнулся.

— Ничего, выдержит. Лишнего не дам, только долг верну.

— Весь в отца, — прошептал старик.

— Слишком тихо говоришь. Не слышно.

— И не надо.

Разговоры в сарае оттниров смолкли, когда Сивый закрыл собою заряничный свет в проеме двери.

— Сёнге, — позвал Безрод.