Ледобой-3. Зов

— Да. Ну про тех соболят и песцов, что Сивый в лесу нашёл, ты знаешь… И про то, как надоумил родичей разводить зверят, ровно овец, тоже. Так вот, получилось у них, — Урач оглянулся, и Стюжень поклялся бы чем угодно, что старый улыбался. Еле заметно, лишь тень по бороде мелькнула, но улыбался. — Весной первое золото получили за меха. Длинноус со своими волками за долгом приехал, что в том году давал, рассчитывал землёй взять, а ему ржаные: «На тебе, боярин, должок!»

— Небось у заимодавца нашего рожа от самодовольства трещала, пока ехал до Ржаной, — верховный поболтал молоко в кружке, выловил мошку, вытер пальцы о порты, приложился к чарке. — Я Длинноуса знаю. Думал: «Ну вот и землица теперь моя», а ему золото под нос тычут.

Урач кивнул. Приблизительно так и было.

— Ну… наш боярчик такой наглости не стерпел и полдеревни в струганину искромсал, — Стюжень с вопросом в глазах поглядывал на друга. Верно говорю, так было? Хозяин кивнул и добавил:

— Его ко всему прочему лесом послали.

— Ну… золото появилось, там и свою дружину можно держать, — Стюжень задумчиво смотрел на собрата, и Урач про себя подивился — до чего похож его теперешний взгляд на Безродов: оба глядят мимо, но на самом деле что-то видят: Стюжень от увиденного аж глаза округлил и немо что-то шепчет. Ничего. Самого ночью такие же видения донимали, и глаза, наверное, выкатил так же. Была бы жива старуха, ночью от испуга точно померла бы, глядя на него.

— Боянщина без бояр, — ошалело пробормотал верховный и замычал, мотая головой, будто видение с глаз прогонял.

— Они костьми лягут, но первого, кто произнесёт это вслух, распустят на ремни, — угрюмо бросил Урач. — Но ты, старый, не ссы, я тебя не сдам.

— А там Сивый, — верховный, глядя куда-то в стену, равнодушно отмахнулся и поджал губы. — Тот ещё подарок.

— Коса найдёт на камень…

— И нам осталось для самих себя решить, кто у нас коса, а кто камень.

— Кого бы ни определили в камни-косы, бесследно это не пройдёт. Поедешь?

— А смысл? — Стюжень мрачно ухмыльнулся. — Всё равно не успею. Да и надоело строгую морду постоянно держать.

— Ты это про что?

— Да так… Некоторые зарвались, а кому-то надоело морду держать. Кстати, а тебя куда носило эти дни?

— Башку заговорённую нашли у деревни. Полдня ходу. Отрубленную. Лежит в траве у самой дороги, зубы скалит, глазами хлопает, матом кроет до того красиво, аж ухо разворачивается, чисто цветок… Бабы перепугались, за водой не пройти.

Верховный поймал себя на странном чувстве: хоть и раздирают Боянщины беды, солнцу ничто не указ. Утро выдалось чудесное, теплынь затопила Сторожище по самые защитные стены, день обещал прокалить город, ровно доброе жаркое, городские пообещали обильно посолить то жаркое собственным потом, в общем вышла бы к вечеру одна только ароматная благодать, и только двое седых бросают в такой неописуемо хороший, свежий, летний воздух жуткие слова. Точно волчью ягоду в стряпухино варево. Неправильно это. Солнце заглядывало в окно, неподалёку проскрипела телега, на древней яблоне, что росла во дворе, сплетничали визгливые и суматошные воробьи, а ворон, сидевший на крыше, изредка вставлял одно-другое мудрое «слово» и смотрелось это донельзя смешно. А потом резко, будто по мановению руки поодаль, где-то на окраине Сторожища, там, где на берегах Озорницы лежали песчаные берега, встал высоченный пыльный столб. Качаясь и ломаясь в пояске, ровно пьяный, он без ног побежал на город, за крохи времени перемахнул реку, перепрыгнул через стены, и разлетелся по улице, точно конь в намёте, у тех, правда из-под копыт камешки летели, у этого — крынки, тряпье, исподнее, где-то и тын сдался бешеному напору. Стюжень в окно увидел, как на дальнокрае выросла исполинская воронка, чисто благовоспитанный горожанин понеслась строго по улице — никаких тебе пьяных выкрутасов через чужие дворы и сады — только эта благовоспитанность того рода, после которой глядишь на улицу и выть хочется от ужаса. Дом Урача стоял наособицу от всех, чуть в стороне, и то, что песчаник плюнет на весь остальной город и пройдёт через двор Урача, Стюжень знал, ровно это он сам парит невидимой громадой в небесах, щёки раздувает, да гонит из лёгких воздух. Урач на мгновение повернулся — заметил, что света стало резко меньше, ровно предзакатные сумерки раньше полдня на город упали — и в следующее биение сердца жуткий гул, начинённый бессчётным полчищем песчинок, полез в окно и дверь, распахнул которую резким и молодецким рывком.

— Глаза! Не дыши! — только и успел крикнуть верховный.