Ледобой-3. Зов

— Между ног у неё не растянуто! Пещерка уже и туже! Мне Ломок рассказывал, ходила с ними как-то одна шлюшка. Ехала на коне как дружинный, так потом…

— Чего, потом?

— Да не ори ты! Тс-с-с! Соображаешь?

— Ага, — покорно мотнул башкой Хомяк, не только рот прикрыв но и глаза, как будто это могло помочь. — Так баба-то что?

— А то! Жаришь её, жаришь, а вам обоим хоть бы хны. Ни она не чувствует, ни ты.

— Ты тоже её жарил? А говорил с Ломком ходила.

— Ну да… В общем… да, конечно, с Ломком! Опа!

— Что?

— Вон дом видишь? Ворота раскрывают. Приплыли.

Ассуна и телохранители въехали во двор, и ворота за ними закрылись, а Дёргунь и Хомяк, выждав какое-то время, неслышно, ровно ветер бестелесный, скользнули прямо к воротам. Дом крепкий, не ветхий, не дряхлый, и на все ворота нашлась только одна щёлочка меж досок.

— Ого, избёнка очень даже ничего! Не серёдка города, и не край. Хомяк, ты хоть представляешь себе, насколько богата моя невеста? Если у её отца в каждой веси, где он торгует, такая мазанка, я, пожалуй, погожу рвать из дому с её камешками и золотишком!

— А ну дай, гляну! Ух ты!

— Женюсь! Немедленно! Нужно закрепиться в этой крепостёнке! Ну-ка спину подставь!

Сначала Дёргунь спрыгнул во двор, потом тихонько растворил ворота на одного человека и так же тихо прикрыл.

— Хорошо на воротах никого нет, — шепнул Хомяк. — Ни людей, ни собак. Поди в дом ушли.

— Ага.

— А дальше-то что?

— Её светёлка на втором уровне, как водится, — Дёргунь показал на освещённое окно. — Влезу по крылечному столбу, постучу, она растает, впустит, раздвинет ноги и… Ты, глав дело, не пугайся, когда услышишь грохот. Это трещат золотые ворота.

— А я?

— А ты жди здесь. Будет и в твоей чарке бражка.

Воровато оглядываясь и пригибаясь, млеч проглотил двор за несколько скачков, замер у крыльца и прислушался. Вроде тихо. Наверное, охрана, по обыкновению, бдит на первом уровне, а красотка томится на втором. Дёргунь осторожно встал одной ногой на ступень крыльца, ожидая скрипа. Тихо. Встал двумя ногами. Тихо. Вскочил на перильца, оттуда на столб, за пару взмахов перелился наверх, уцепившись за подкровельный брус, забросил ноги выше головы и занёс назад на крышу. Вроде тихо. До бревенчатых венцов рукой подать, а там крытый поверх близко, доплюнуть можно. Ты гляди, что удумали — из стены брёвна вылезают, вроде как пол продолжается, доски уложены, перильца, кровелька на столбах. Невелика приступочка, шагов пять в длину, от стены выдаётся на шаг, но вот так запросто выйти на улицу и тем не менее остаться дома? Дверка, оконце, разве что стен нет. Как называется диковина, что там зодчие напридумывали?

— Батя, батя, ты всю жизнь мечтал о таком сыне как я, — прошептал млеч, карабкаясь на крытый поверх. — И заживём мы с твоей дочкой душа в душу, знамо где душа у мужика и где у бабы.

Через перильца приступочки он сиганул легко и даже к доскам приник, гася дрожь после прыжка. Медленно встал: твою мать, колено хрустеть начало, тут уж тише разгибайся, не то голубей переполошишь. Окошко было приоткрыто, в горнице разговаривали, и слышалось очень даже хорошо. Дёргунь дыхание затаил. Хм, она не одна.

—… А мне даже немного жаль придурка. Тупица, но понятный и прозрачный. Ни разу не поглядел мне в глаза, всё на титьки пялился. Хоть котёл подставляй слюни собирать.

— А ты не жалей. Дело сделано. После суда он бесследно исчезнет.

— А знаешь, что больше всего удивляет, Ненаст? То, что у этого пропойцы даже тени сомнения не возникло, — хорошо на голове млеча шапки не было, вставшие дыбом волосы сбросили бы её к Злобогу, Дёргунь только рот раскрыл в немом крике. — Он просто то, о чём мечтает каждая дура. Гляжу на это чудо и едва не смеюсь, вижу, как глазами меня раздевает, ноги мне раздвигает, в рот свой корень суёт, а в портах у моего суженого так тесно, аж на скамье ёрзает.

— Помирать станет, а во рту слюни слащат. Счастливчик.

— Хм, молодой, молодой, а понимаешь. Дело Ужега подхватили надёжные руки. Когда сдох мой мнимый батюшка, говорят, аж небеса орали, так ему было паскудно. Туда шелудивому псу и дорога.

Дёргунь, совершенно ошарашенный, уголком глаза «пролез» в горницу. Ассуна сидит на столе, пока говорит, грудью играет, губы облизывает, напротив, на лавке сидит молодой боян, даже тени улыбки не мелькнёт на отрешённом лице, глядит чернявой сучке прямо в глаза и рубит слова, чисто мясник туши. Парню лет восемнадцать-двадцать, но чем-то жутким от него веет, пару раз повернул голову к окну, за которым прятался млеч, будто почуял что, правда, глаз от Ассуны не отнял.

— Сгнившие дома должны разрушать сами хозяева, — тот, кого она назвала Ненаст, жёстко сжал губы, и меньше всего млеч желал, чтобы таким же точно мертвецким голосом кто-то вскользь обронил, мол, тупиц, пройдох и придурковатых мечтателей нужно сбрасывать со второго уровня башкой вниз. — А большая боянская избушка сгнила до основания.

— И даже не ёкнет внутри?

— Нет у меня нутра, — Ненаст в три приёма с расстановкой отрубил от своей правды. — Ёкать нечему.