Ледобой. Зов (СИ)

Углекоп деловито растолкал земляков — ну-ка в сторону сдай, правдолюбы, бойцы за справедливость, мать вашу. Да рты позакрывайте, ум вытечет, хотя… кажется, уже. Встал за Кисляем, глазами снизал на одну черту палец торгована и рукавицу, какое-то время смотрел, потом растерянно поискал глазами поросятницу.

— Да что там такое?

Колун. Заглублен основательно, ровно сверху, двумя руками с размаху опускали, а не снизу всаживали. Рукавица надета на топорище. В избе на стене висит верёвка. И пляшет! Верёвка пляшет, ровно бёдрами коловоротит, совсем как бабы на полудне: как-то раз городок видел такое — проезжал тут богатый купец, вёз такую чаровницу. Верёвка волнуется, ровно змея бокоходит… а всё оттого, что рукавица марево источает, будто раскалена. Углекоп осторожно потрогал — холодная, даже ледяная, инеёк на ней лежит. Откуда? А воздух будто от жары плавится, кипит, булькает, струится, поднимается вверх, ровно прозрачный, бестелесный дым. Углекоп и поросятница многозначительно переглянулись. Как он спрашивал: «Где старейшина живёт?» Кажется, так?

Углекоп бочком-бочком, не коснуться бы рукавицы, протиснулся внутрь — толпа дышать забыла — сейчас рукавица пальцами ка-а-а-к щёлкнет, да ка-а-а-ак испепелит его в громах и молниях. А нет, вроде обошлось. Уже там, внутри бросил взгляд по сторонам и, раскрыв рот, замер. Кивнул торговке, иди сюда. Та вдохнула, как смогла, живот втянула — Кисляй аж глазами прикипел: ого, вот это титьки под рубахой — еле протиснулась меж топорищем и косяком. И тоже замерла. Чубан сидит на скамье, ноги ходуном ходят, руки на коленях трясутся, сам — то ли плачет, то ли всхлипывает, а во рту мешок с золотом торчит. Зубами бедолага лязгает, дрожь унять не может, прогрыз ткань, золото наземь ссыпалось. Рубли по всему полу раскатились, сам глядит в никуда, а щёки мелко-мелко пляшут. На мошне та же изморозь, на бороде и ряхе старейшины пятнеют инеистые следы пальцев, ровно кто-то одной рукой морду эту наглую ухватил, второй — мешок с золотом в зубы сунул. И портки мокрые. Напрудил, будто целый день терпел, вон золото в луже островками желтеет. И не видит ничего, смотрит перед собой, будто слушает кого-то, да кивает испуганно и даже не испуганно — чисто на ту сторону заглянул, да уж так заглянул, до сих пор обратно не вернулся. В гости сходил, да хозяева не отпускают.

— Эй, Чубан, ты меня слышишь?

Молчит, всхлипывает, глядит перед собой. Углекоп встал перед старейшиной, слегка пригнул голову, поймал взгляд Чубана, кивнул.

— Здесь он стоял.

— Кто?

— Кто надо, тот и стоял, — весело подмигнул Кисляю, что заглядывал от двери, да войти не решался. — Гляди, Кисляйка, запоминай.

— Что?

— До чего золото доводит. Сожрать хочешь, а не получается, давишься, а оно наружу лезет.

— Чубановы сыновья приедут, не обрадуются. Как бы нам не досталось.

— У Чубана лишь один добрый сын, и тот, видать, от соседа, — буркнула поросятница. — Золото на меч променял.

— Всё, расходись, народ! — углекоп вышел на крыльцо. — Дел невпроворот, а всё дурью маетесь.

— Да какие к Злобогу дела, когда кругом такое творится! — возопила тощая сплетница. — Не сегодня — завтра костлявая пожалует!

— А ты не много на себя взял, чернявый? — купчик с козлиной бородой, погрозил пальцем.

Углекоп решительно сошел со ступеней, подошёл к козлобородому, за шиворот подтащил к крыльцу.

— Глаза разуй! Рукавицу видишь? Княжий знак видишь? А как всё это прочитать, знаешь? — описал рукой круг: толпу, себя, дом Чубана.

— Как? — затрясся купчик, елозя в собственной рубахе, да разве из этой хватки выскользнешь?

Кисляй, стоявший рядом, мало с крыльца не сверзился через перила, так назад пятился: его, его, дурака козлобородого за шкирку таскай, так ему. А меня не трожь.

— Не продавайся, не продавайся, не продавайся! — углекоп трижды едва не носом сунул худосочного болтуна прямо в рукавицу, тот упирался, корячился изо всех сил, отворачивался, ровно в настоящее пламя тащат. — Служи честно, блюди порядок, чужих не слушай!