Ледобой

Все во власти милосердных богов. И явь, и сон. Верна пришла в себя от пронзительной утренней свежести, которая обнимает и трясет почище рукастого здоровяка. Зубы стучали, вся покрылась гусиной кожей, думала зарыться поглубже в сено, да кто-то убрал весь стожок в самый угол.– Утро доброе, мужняя жена.

Глаза не открыть, веки налились неподъемным спудом, внутри будто печь распалили. Ладью в одиночку разгрузила, что ли? Ни сесть, ни встать, ни «ой» сказать. А этот тихий рокочущий голос льется в самую душу, будто пиво, и мутит от него сильнее давешнего.

Вот и все. Ой, мама, мамочка, а доброе ли утро? Теперь крепко связаны лебедь белая и черный сокол, что ухнул сверху и утащил с собою в дремучие леса. Внес в амбар невесту, а выйдет поутру молодая жена. И хоть лоб расшиби, помереть придется Безродовной. А если извести ненавистного мужа – люди скажут, дескать, сгубила мужа змеюка подколодная, даром, что свободной сделал. И уже не важно, что не…

– Трогал? – еле выдохнула.

Аж дурно стало, так ответа ждала. С того ли замужнюю жизнь начинать, хоть и не за любимым? Безрод молча жевал былинку и задумчиво глядел в потолок. Не ответил, лишь покатал соломинку по губам, покосился и отвернулся.

– Сильничал?

Ох, где ты, Грюй, милый друг, где плечо твое крепкое – опереться, где спина твоя широкая – заслониться? Не твоя рука срезала косу, не тебе и за волосы таскать, если что не так. Чужому отдана, и глядит тот чужой – со свету сживает. Лицом ужасен, глазом зол! И не поймешь, брал силой или нет, – Сивый молчит, да погано ухмыляется. Все тело болит, ноет, плачет. Столько телу досталось, – и мечом, и ножом… Как найти в тех болях чисто бабье?

Сивый не ответил, просто поднял благоверную на руки, подшагнул к выходу и толкнул ворота ногой.

– Солнца вчера хотела? – буркнул, криво щерясь. – Лазурного неба в белых облаках? Гляди!

Ой, матушка родная! Было солнышко девчачье, нынче – женино, было небо синее, теперь – «черное»! Верна повернула голову и посмотрела в глаза молодого мужа. Ровно в студеный ключ поднырнула – замутило, повело! Ой, матушка заступница, ой, боги-защитники, не отверну глаз, не убоюсь! В самой столько зла скопилось… будто хмеля в браге.

А с порога избы, зябко кутаясь в верховку, в сторону амбара глядела бабка Ясна. Вроде не свои, но переживала, как за кровных. Так давно ни с кем сердцем не делилась, что забыла, а есть ли оно вообще? Гости покрепче, еще сидели. Ведь кто-то должен встретить молодых наутро, поднять добрую чару за новую жизнь, и чтобы непременно с первыми лучами солнца. Позор тому мужу, что не поспеет к первым лучам, припозднится, не покажет молодую солнцу.

– Поспел, сволочь! – прошипела Верна и против собственной воли усмехнулась.

Совсем как Безрод. И, кажется, впервые взглянула на Сивого, позабыв про ненависть. Нет, злоба никуда не делась, но интересно – каково это, – постоянно усмехаться снаружи и скорбеть внутри? Человек с таким лицом не может не чувствовать себя одиночкой. Жуткие шрамы, холодный взгляд, бр-р-р-р! Каково это, – глядеть на солнце глазами, что никогда не смеются? Наверное, точит зубы на весь белый свет, а все равно усмехается. Таким сволочам тоже не сладко приходится. Ну и что! Пропади ты пропадом, ненавистный, нелюбимый муж! Молодожены с чувством глядели друг на друга, Верна ненавидяще ухмылялась, Безрод холодно щерился. – Хотела, чтобы не поспел к первым лучам? – Не провалился сквозь землю, так хоть осрамился бы! – Вместе бы осрамились. – От мечей не померла, – со срамом проживу. – Чего от жизни хочешь? – Тебя со свету изжить! – Дура. – Ненавижу! Ворожея молча посторонилась, и Безрод, замерев на пороге, пронес жену в избу. Верна пробовала брыкаться, но Сивый так сдавил в руках, что обездвиженная жена собственным боком почувствовала что-то теплое и горячее. Ну, дела! Верна покосилась на платье. На бедре расплывалось кровяное пятно. Не иначе открылась рана в мужнином боку. Как открылась, так пусть не закрывается, пока вся кровь не вытечет. Сволочь!