Ледобой

Минул второй свадебный день, за ним третий. Верна больше не сопротивлялась, на торжествах сидела подле Безрода смирно, – и даже дыханием не волновала белую накидку, скрывшую лицо. Боярин Листопад рассказал самому князю о чудном певце, который песни играет так, что сердце замирает. На такой посул к третьему свадебному дню пожаловал сам князь. До того на дворе было тесно, теперь и вовсе стало не протолкнуться. Каждый второй – дружинный. Все молодцы, как на подбор – румяны, высушены солнцем, прокалены ветрами. Верна под своим покрывалом ничего не понимала, – о чем это говорят кругом? Кто тот удивительный певец, в первый свадебный день заставивший гостей изумленно ахать? Жаль, сама не слыхала, была опоена, спала хмельным сном. А кому это князь поднес чару с вином, да попросил песню сыграть? Застольный гул будто рукой сняло, гости умолкли, муха пролетит – услышишь. Знать бы, кто этот запевала, хоть глазком на него взглянуть. И Верна украдкой выглянула из-под покрывала. Князь рядом стоит и улыбается, статный, седой, кряжистый, глядит прямо перед собой. Ждет. А по правую руку от него стоит и сушит чару… ненавистный, шрамолицый муж. Верна долго не могла понять, что он и есть тот дивный певец, – все сидела под покрывалом и лишь диву давалась, пока рядом не громыхнуло. Зычно, гулко, сочно, с хрипотцой слева полилось про красавицу молодую жену, которая невзлюбила мужа и под конец извела. – И не полюблю тебя никогда, ненавистный Сивый… – шептала Верна вслед за песней и лишь крепче сжимала зубы. – И не приголублю вовек… – И не согрею никогда… – И оказаться тебе однажды с ножом в спине… – И ненавижу, ненавижу, ненавижу!..

Отполыхала тремя теплыми днями свадьба. Верна эти дни не буянила, вела себя под покрывалом смирно, но лишь немногие знали, что за ураган сокрыт под белым полотном, какие ветры дремлют в озлобленном сердце. Бьется горячее, полыхает – да. Но не любовью. Ясна тревожно поглядывала, Тычок хитро косился, Гарька недоумевающе морщилась, Безрод равнодушно ухмылялся.

– Для чего за себя взял? Шел первый весенний дождь. Капли стучали по крыше уютно, – совсем как в родительской избе, по-домашнему. Безрод, не таясь от дождя, в одной рубахе, мокрый, будто в море плавал, вошел с улицы в амбар с четырьмя горящими светочами. Вогнал первый в расщеп у порога и, криво щерясь, улыбнулся. – А для чего баб за себя берут? Все пытала сама себя, что нашел в безобразной, избитой, еле живой рабыне – и ничего разумного придумать не могла. Ломала голову и так, и эдак, но все без толку. А Сивый только кривился да шутки шутил. – Свободные за меня не идут. – В свете пламени его мокрое лицо походило на ожившую личину и казалось багровым. – Знаю, не красавец. А с рабыни какой спрос? Сказал – пошла. – А рабыню полуживую взял, чтобы даже подневольная не сбежала? – съязвила, как могла. Жаль, не получилось ехидно улыбнуться – губа лопнула по зажившему. Улыбка вышла кривой и дурацкой, и не улыбка вовсе, – так, один намек. – Почему ненавидишь? Ой, мама-мамочка, ой, Грюй милый друг, Сивый спрашивает, почему его ненавидит! – Ты занял не свое место. Безрод ухмыльнулся, и в неровном свете огня ухмылка с тенями рубцов получилась просто жуткой. – Он добрее меня? Верна презрительно фыркнула. – Да! – Он родовитее меня? Молодая жена дерзко задрала подбородок. – Да! – Он… – Безрод опустил голову и усмехнулся. – Не так страшен, как я? Верна оглядела мужа с ног до головы, задержала взгляд на неровно подрезанных волосах и скривилась. – Ты просто чудовище! – А где он теперь? Верна замолчала надолго, но этот Сивый умел ждать, не отводя колючего взгляда. Думала отсидеться за прикрытыми веками, но и там достал колючий взгляд.

– У Ратника, – хрипло буркнула, отвернувшись. – Потому тебе досталась, не ему. Безрод усмехнулся, сунул в расщеп светец и ушел в дальний угол. – Отпусти, молю всеми богами, – прошептала Верна. – Не наживем добра, обойдет нас счастливая доля. Пойдем каждый своею дорогой, а, Сивый? Не твое страшное лицо мечтала видеть каждое утро, не в твои холодные глаза думала глядеться каждый закат, не тебе хотела детей рожать. Не тебе! Сама не дамся, возьмешь только силой. И всякий раз, как жены захочешь, будет тебе сражение. Либо ты меня порешишь, либо я тебя к Ратнику отправлю. Третьего не будет. Те двое, которых срубила на отцовском берегу, были куда здоровее тебя. Дай только в тело войду. Безрод промолчал. Вставил последний светец в расщеп, криво ухмыльнулся и повернулся к Верне. Бесноватая пляска языков пламени донельзя странно оживила каменное лицо Сивого. Черные полутени, страшные шрамы и кривая ухмылка – вот и вся красота молодого мужа. Стучал по кровле первый весенний дождь, оба лежали на сене по своим углам и гляделись в потолочный тес. Верна мрачно хмурилась, Безрод криво ухмылялся, молодая жена шептала: «Сама не дамся», – молодой муж – «Входи в тело поскорее»…