Ледобой

Ой, что-то не понять нынче Гарьку. Говорит мудрено, глядит непонятно. И если бы только она одна! А тот непонятный, полный ненависти взгляд ражего детины с плоским лицом, который все косился на меня давеча? С ним-то что стряслось? Неужели перепил ввечеру, а потом земля поднялась и приголубила камнями прямо по лицу? Плюнула я под ноги, метнула на Гарьку раздраженный взгляд и зашагала на ладью. Меня всегда раздражение берет, когда чего-то не понимаю. И уже было вышла из-за скалы на открытое, как услышала чей-то гневный говор. Опустила ногу и в растерянности замерла.

– …прежде всего, она баба! – горячился кто-то, и в этом ком-то я узнала нашего купчину.

Ой, дура я! Пошла на ладью окружным путем, через скалы, думала свои бабьи дела справить, и вот справила.

– В то, что она умеет грести, парни на слово не поверят, полезут проверять! А вдруг получится?

Что получится? Что? Мне стало неловко – стою тут как заугольная тихушница – и, наливаясь краской праведного гнева, вышагнула из-за скалы.

Против купчины стоял Сивый и, наверное, ухмылялся. Я знала эту ухмылку. Холодную и многозначительную, упрямую и жесткую. Безрод не замечал, что они теперь не одни, благо вышла на открытое пространство за его спиной.

– Верна – мой человек. – Прошелестел Сивый, и меня окатило холодной испариной. Как раз эти слова я слышала в недавнем сне! И не этим ли свистящим шепотком они были произнесены?

– Да к тому же баба! – не унимался Круглок. Глядел на меня и едва не кривился от злости. Прости-прощай спокойный переход.

– Да к тому же мужняя жена. – Готова была тут же распроститься с жизнью, если Сивый не кривится правым уголком губ.

– Еще два дня! – проскрипел зубами купчина.

Ох, как не хотелось ему теперь держать нас на ладье, но еще менее хотелось возвращать дармовые деньги и уж тем более недосчитаться трех пар сильных рук из-за пустяка. Плюнул с досады под ноги и ушел на ладью. И тут Сивый, повернувшись, углядел меня.

– Что было ночью? – голос мой дрожал. О боги, кто же просил тебя, постылый муж, беречь меня? Кто?

Безрод долго молчал, отвернувшись к дальнокраю.

– Ласки захотелось одному дурню, тобою возгорелся.

– Без тебя управилась бы! – прошипела сквозь зубы.

Силой ражий меня не взял бы, но отчаянной злобой мог и убить. И пировала бы я нынче в Ратниковых палатах. Хотя и то вряд ли. Покалечить – покалечил бы, но убить…

Сивый только плечами пожал. Наверное, в одежду того ражего детины можно было запихнуть двоих Безродов, и еще место осталось бы. Кто же ты Сивый, кто? Ведь ничегошеньки о тебе не знаю! Пояса не носишь, значит, не вой, но если не вой, отчего при тебе меч? И еще. Чем больше гляжусь в синие глаза, тем сильнее кажется, будто уже с ними где-то встречалась. Не могла припомнить, где встречалась, но одно знала точно – мне не принесли радости эти глаза. И не принесут.

На ладье все выглядывала ражего дурака и нашла того сидящим на носу. Не удержалась от злорадной ухмылки. Нос детины был свернут набок, глаза заплыли, и я многое дала бы за то, чтобы подглядеть тот удар. Случайность, решила тогда, ведь сама слыхала, как парни, свободные от стражи, собирались побаловаться хмельком. А много ли сноровки требуется, чтобы совладать с хмельным? Дунь – рассыплется. А Сивый все так же греб, только сидел теперь на месте ражего. Я села за его весло, рядом с Гарькой. Не до прочего нынче стало. Нужно выгребать побыстрее. Не ровен час наткнемся на лихих людей. Гребла, а спину мне колол холодный мужнин взгляд.

Будто сглазила. Заполдень родило море на дальнокрае ладью под парусом. Купчина, едва углядел тот корабль, так и полыхнул на меня глазами, дескать, несчастье принесла. Я отдарила взглядом не слабее. Судьбу даже на хромой козе не объедешь, понял, толстопузый? Неужели на прочих ладьях, что спокон веку гибли под натиском полуночных граппров, всякий раз оказывалась баба? Не уйти нам от полуночников. Это понял даже ражий детина, глядящий на мир вприщурку, и потащил из ножен меч. Мы трудили плечи, не разгибая спины, однако небеса будто бросали в паруса оттниров ветерок посильнее. Как если бы конюх прикармливал любимца сенцом посытнее, оставляя остальным лошадям сено поплоше.

Синий парус с узкими, продольными, белыми полосами тащил полуночный граппр прямо за нами. Прямо на нас. Сивый признал в них окелюндов, и я против воли изумленно уставилась на постылого мужа. Надо же, какие познания!

Быть рубке! Я, наверное, была единственной, кто вознес богам благодарность за эту встречу. Правда, сквозь зубы. Не хотела бесславно кончить свои дни на морском дне, брошенная в волны разъяренными парнями за злорадство. Надеялась дожить до сечи и с криком ярости отдать Ратнику свою несчастную душу, отобрав при этом парочку чужих. Будем биться!