Ледобой

Вылег не мог идти. Кое-как сунув его в одежду, одевшись сама, тащила бедолагу на себе, пока впереди в утренней дымке не стали проступать очертания стана. Тогда поставила Вылега на ноги и зашептала в самое ухо:

– Да, вой, больно. Знаю. Но в стан ты должен войти сам. За удальство и дух полюбила тебя. Люб ты мне.

От страшной боли молодец не мог стоять, ноги подкашивались в коленях, но упоминание о сильном духе и бабьей любви сделали чудо. Вылег пальцами прихватил бедра, как будто руками хотел укрепить ноги, зажмурился и прошептал:

– Утри мне глаза. Не вижу.

Он не смел отнять руки, а глаза заволокло едкими слезами, что текли и не спрашивали позволения течь. Я утерла глаза, еще давеча такие ясные и веселые, и поцеловала в напряженные губы.

– Ну же! Шаг!

И Вылег сделал этот шаг. Шажок. Еще там, в лесу, оглядела его пах, что стремительно наливался подкожной кровью, и мне стало жутко, невыносимо страшно.

– Ты встанешь, и мы с тобой еще спляшем! – шептала, будто заклинание. – Обязательно спляшем!

И вдруг мне все припомнилось. Холод в глазах муженька, его зазряшная безжалостная сила, ратный навык, то, каков Сивый в драке… Вылег мог никогда больше не полюбить бабу.

Мы ковыляли вперед потихоньку, по шажку. Все станет известно еще до восхода солнца. Безрода ждут неприятности. Он покалечил человека гойга, и полуночник спросит за своего дружинного не золотом.

– Помочь? – сторожевой, тот самый, что мерил меня сальным взглядом, ни о чем не расспрашивал. Сам обо всем догадался, когда мимо из лесу прошел мрачный Безрод.

– Помоги. Парней зови. Идти не может.

Быстро набежали остальные вои, подхватили на руки соратника и унесли, а я, проводив их мрачным взглядом, положила стопы к нашему концу. Знала, что Сивый не спит, но он не переставал удивлять. Не хуже меня знал, что его ждет, и мерно, спокойно правил меч. Я даже застыла. Многое хотелось ему сказать, но успела только начать.

– Подонок, мразь, ублю…

Закончить не дали, оборвали на полуслове. Нас мгновенно окружила толпа вооруженных людей во главе с гойгом.

– Ублюдок! – заревел полуночник. Волею судеб начал с того, что я так и не окончила. – Ты зачем парней мне калечишь?

Сивый и ухом не повел. Но мне ли не знать, что сейчас Безрод натянут, ровно гусельная струна, того и гляди оборвется. От криков проснулись Гарька с Тычком и сонными глазами оглядывали вокруг себя мрачное, насупленное воинство.

– Когда и где? – только и процедил сквозь зубы беспояс. Он, видимо, не собирался говорить об обстоятельствах недавней стычки в лесу. Да только все равно узнают.

– Теперь же! – вои расступились, и подле взбешенного гойга встал сам Брюст. – Только солнца дождемся.

Сивый лишь холодно кивнул. Вот ведь сволочь! Ничто в лице не дрогнуло, как будто согласился испить чару доброго вина на дружеской посиделке. Купчина сделал знак, и парни стали расходиться готовить место поединка. Дружинные Брюста уходили по-одному, бросая на Безрода страшные взгляды. А Сивый даже глаза не поднял. Ну, какая же сволочь, мой постылый! Я потянула ворот собственной рубахи. Душно, нутро будто полыхает, дышать нечем. Все смешалось в единое варево – ненависть и бабья охота… Ненавидела Безрода, и любовалась против собственной воли.

Тычок подскочил к Сивому и запричитал:

– Что же делается, Безродушка? Что же творится, родимый? Чего им надо?

Перестал править меч, отставил в сторону, поднял старика с колен, поставил перед собой.

– Тело мое павшее никому не отдавай. Сами на костер вознесите. Прах по ветру развейте. Вот видишь, наобещал тебе с три короба, а не вышло. Видать, не судьба. А Гарьку с Верной не бросай, и зла на Верну не держи. Гарька, подойди.

Мрачная Гарька подошла, как было велено. Говорить наша коровушка не могла, в горле пережало. Она еще ничего не понимала. Да и старик тоже.

– Самолично вознеси на костер. Деньги, что у меня есть, поделите на троих. В драку не ввязывайся. – Поглядел на нее, отчего-то покачал головой, помедлил и бросил: – Рубаху долой.

Гарька побелела. Поняла. Будто сама не своя, рванула с плеча рубаху и обнажила крупную белую грудь, как раз там, где багровело рабское клеймо. Сивый вынул нож, поглядел Гарьке в глаза, усмехнулся и одним движением срезал клок шкуры. Наша коровушка зашаталась, от резкой боли едва не упала, но Безрод придержал. Уложил и тут же бросил на рану тряпку. И, по-моему, заплакала девка, чьих слез, как я думала, никто никогда не увидит. Зарыдала в оба глаза, беззвучно глотая слезы. Больно телу, больно душе. Они еще ничего не понимали, кроме того, что нежданно-негаданно стряслось что-то страшное.

Пока Тычок суетился вокруг Гарьки, Сивый подошел ко мне. Бесстрастно глядел перед собой, и мне показалось, будто его взгляд стал невыносимо холоден. Гораздо холодней, чем раньше. Словно отдает стужей смерти, ровно предчувствует. Я знала, Безрод многое хочет сказать, о многом спросить, но он лишь коротко бросил:

– Порешить собиралась? Если не теперь – то никогда. Первой не становись – порву. И не второй. И даже не третьей.