Ледоход

— Пусть уничтожатъ процентную норму совсмъ и выпустятъ насъ изъ «черты», и сіонизмъ очень скоро умретъ естественной смертью, — не мняя тона, и съ тмъ же сумрачнымъ, упрямымъ лицомъ договорилъ Яковъ.

— Яшенька, ты же такъ усталъ, — встревоженно поднялась вдругъ Шейна:- ты даже не отдохнулъ съ дороги, не полежалъ. Поди, ляжь.

— Да, я пойду…

— Это возмутительно! — съ силой, но вполголоса проговорила Соня, вздернувъ плечами.

Сразу и до послднихъ слдовъ исчезло ея благодушное, ласковое настроеніе, и цлое море вдругъ отдлило ее отъ брата…

— Это такъ низменно, такъ жалко, — сказала Соня, — это такъ пошло, что я… что… — она подбжала къ Якову. — Это только вы, мелкіе, пошлые, нищіе духомъ люди, можете такъ смотрть на вещи. Огромное, великолпное движеніе, которое раскинулось по всему земному шару, вы думаете остановить удвоеніемъ процентной нормы, какой-нибудь гнусной взяткой…

— Мы не будемъ останавливать твое огромное движеніе, — силясь быть спокойнымъ, сказалъ Яковъ. — Оно само собой остановится.

— Черта, процентная норма, игнатьевскія «временныя правила» — вотъ что васъ тяготитъ!.. Жалкіе вы люди! За чечевичную похлебку гражданскихъ правъ вы продадите и народъ, и его культуру, и его духъ.

— Яшенька, ты же сказалъ… — начала было Шейна.

Но Соня загородила ей дорогу и съ вызывающимъ видомъ стала передъ братомъ. Она встревожена, возмущена была до глубины души. Передъ ней стоялъ теперь не противникъ даже, а врагъ — почти предатель. И слова, которыми она его осыпала, были похожи на вылетающіе изъ кратера раскаленные камни.

— Вы рабы, вы несчастное порожденіе двухтысячелтняго ига. Вы любите цловать кулакъ, который разбиваетъ вамъ черепъ! И лучшія грезы ваши не идутъ дальше того, что настанетъ когда-нибудь счастливая пора, когда будутъ бить уже не въ лицо, а въ затылокъ. Холопы!

— Васъ называютъ фантазерами, утопистами, — кричалъ Яковъ:- я и такъ васъ не назову. Вы и не безумцы, вы просто человчки съ крохотнымъ мозгомъ.

— Постой, постой, Яковъ, вмшался старый Розенфельдъ. — Это ты напрасно: среди сіонистовъ есть люди ученые, большіе профессора и знаменитые мыслители…

— Соломонъ! оставь хоть ты! — съ отчаяніемъ бросилась къ мужу Шейна.

— Вотъ какой у нихъ мозгъ, — отмривалъ у себя на мизинц Яковъ. — Невжды, тупицы…

Съ лицомъ хмурымъ и злымъ онъ доказывалъ, что исторія не знаетъ примровъ, когда государства создавались бы по заказу. Люди жили для себя, искали хлба, работы, безопасности для семьи, организовывали самозащиту, а государство вырастало потомъ само собою, какъ естественный и неизбжный результатъ напряженныхъ заботъ каждаго о своемъ собственномъ благополучіи. Сіонисты же всякаго изголодавшагося, больного, избитаго еврея, еле спасшагося отъ кулака и топора громилы, хотятъ заставить думать и работать не для себя и своихъ дтей, а для какого-то химерическаго государства. Прутъ противъ незыблемыхъ законовъ исторіи и природы, и думаютъ, что заставятъ солнце всходить съ запада…

— Исторія не знаетъ примровъ! — саркастически восклицала Соня. — Какой ужасъ! Исторія не знаетъ, а мы покажемъ эти примры. Вы — рабы, рабы всего, вы рабы и исторіи. Вы ея рабы, а мы ея повелители. Мы сдлаемъ то, что до насъ не длалъ никто. Мы и исторіи укажемъ новые пути!..

VIII

И долго еще стоялъ этотъ споръ подъ кровлей Розенфельдовъ и длался онъ все страстне и бурне.

Спалъ городокъ.

Спали голодные, измученные, униженные люди, — но сонъ не давалъ имъ успокоенія и мира, и они и во сн вскрикивали и метались. Вся пережитая боль, весь испытанный ужасъ, вся горькая тоска долгихъ, долгихъ черныхъ дней — отливались въ дикія безумныя виднія, и, несчетныя, носились виднія подъ низкими потолками смрадныхъ конуръ и давили здсь и взрослыхъ, и дтей. Чернымъ сонмомъ кружились они, побдныя и ликующія, и захлебываясь, въ страшномъ молчаніи, пили кровь, — человческую кровь… Богъ не останавливалъ жестокаго пира. И только два юныхъ человка, — двушка, пораженная смертельной болзнью, и ея братъ, быть можетъ, тоже носившій уже въ себ страшное имя того же недуга — со страстью, съ гнвомъ, съ затаенными слезами, трепеща и сгорая, шли на роковую борьбу…

Рзкимъ приступомъ раздирающаго, гулкаго кашля Соню внезапно перегнуло пополамъ, и она быстро схватилась за край стола. Спина ея, узкая, сутулая, сильно колыхалась отъ непрекращавшихся внутреннихъ толчковъ, и колыхался и столъ. Звуки кашля, трепетные, зловщіе, заполнили комнату и бились во всхъ углахъ ея.

— Боже мой, Боже мой! — въ отчаяніи стонала Шейна, прижимая къ груди ладони. — Когда это окончится!..

— Тише, будетъ теб…- вполголоса сказалъ жен старый Розенфельдъ, самъ растерянный и возбужденный. — Погоди, сейчасъ они разойдутся… Яковъ? — просительно посмотрлъ онъ на сына. — Видишь вдь…

— Ухожу, ухожу, — торопливо пробормоталъ Яковъ и взялъ со стола давно приготовленныя для него свчку и спички.

— Мы не растворимся! — выпрямилась вдругъ Соня.

Она платкомъ вытирала затопленные слезами глаза и мокроту съ губъ.