Ледоход

Просвтлло и лицо Шейны, она все топталась около сына и, желая сдлать ему что-нибудь пріятное, причиняла массу маленькихъ огорченій и неудобствъ. Но ему отъ всего этого было весело, онъ радостно смялся и, разнжничавшись, по-дтски ласкался къ матери и цловалъ ее. А потомъ, вдругъ вспомнивъ, бросился къ чемодану и сталъ вытаскивать изъ него подарки. Матери онъ привезъ шелковый кружевной шарфъ, сестр веръ, отцу табачницу съ видомъ Эйфелевой башни.

Публика осматривала подарки, ощупывала, взвшивала на ладони, обмахивалась веромъ, изумлялась и почтительно расхваливала чистоту и изящество заграничной работы. Маклеръ Халанай, глупое, льстивое и плутоватое существо, долго ощупывалъ кружевной шарфъ, съ авторитетнымъ видомъ глубокаго, многоопытнаго знатока, и, чмокая языкомъ и таинственно щуря воровскіе глаза, приставалъ ко всмъ.

— Убратите ваше вниманіе!.. Вы только убратите вниманіе!..

Вс обращали вниманіе и находили, что дйствительно — шарфъ необыкновенный. И только одна Марфушка, приходившая накрывать на столъ къ ужину, на подарки почти не взглянула. Она латинскихъ изреченій не знала, о существованіи данайцевъ, дары приносящихъ, и не подозрвала, но отъ врага своихъ хозяевъ не хотла и подарка, — даже и для нихъ самихъ.

— Ну, что же вы скажете на моего француза? — развалившись въ кресл и совершенно размякнувъ, спрашивалъ гостей счастливый Розенфельдъ.

— Наполёнъ! Настоящій Наполнъ! убжденно отвчалъ знатокъ Халанай.

VII

Часамъ къ одиннадцати, когда уже отужинали, и гости почти вс разошлись, вернулась Соня.

Лицо у нея было крайне усталое, но довольное и веселое. Она подсла къ отцу и начала разсказывать о своихъ длахъ. Дла шли отлично: число членовъ сіонистскаго кружка возрастало удивительно быстро. Въ субботу прочтетъ рефератъ извстный ораторъ Кременецкій, котораго выписали изъ Вильны. Въ сіонистскомъ хедер, гд обучаютъ и воспитываютъ въ строго сіонистскомъ дух, успхи просто поразительные. Дти чудесно читаютъ и говорятъ по-древнееврейски, и невозможно слушать безъ волненія, какъ они на этомъ язык поютъ о близкомъ переселеніи въ св. Землю.

Съ выраженіемъ счастливымъ и умиленнымъ разсказывала обо всемъ этомъ Соня, и она совсмъ не замчала, что дыханіе у нея частое и прерывистое, и что щеки ея горятъ въ лихорадк.

Сначала она обращалась почти исключительно къ отцу, но скоро пересла къ брату.

Теперь она говорила съ нимъ тономъ горделивымъ, слегка снисходительнымъ, а временами прорывались у нея нотки чисто отеческія. Она готова была ласково пожурить заблудшаго и въ награду за чистосердечное раскаяніе подарить полной амнистіей… Впрочемъ, эта снисходительность потомъ исчезла, и Соня, вся затопленная нжностью и добротой, уже безъ всякихъ заднихъ мыслей и плановъ просто и безхитростно длилась своими радостями съ Яковомъ, и онъ уже не былъ противникомъ, котораго нужно было побдить, а единомышленникомъ, добрымъ другомъ, горячо любимымъ братомъ, къ которому такъ и рвалась переполненная, свтло настроенная душа, который и посочувствуетъ, и посовтуетъ, и порадуется, и загорится вмст съ ней при побд, и отъ ея же неудачи поникнетъ…

Яковъ странно чувствовалъ себя отъ этого. Все, что говорила сестра, казалось ему наивнымъ, нелпымъ. Гнилью и тлніемъ, удушливымъ запахомъ плсени вяло на него отъ ея идеаловъ. Она была на ложномъ пути, на вредномъ пути — и ему хотлось это крикнуть ей, объяснить, доказать. И онъ даже не чувствовалъ себя больше усталымъ, и слова и мысли въ немъ клокотали и бились, и рвались наружу.

Но онъ смущенно взглядывалъ на горящія щеки сестры, на ея странно расширившіеся, недобрымъ блескомъ блествшіе глаза, — и холодъ и страхъ проливались къ нему въ сердце, и уста смыкались…

А молчать тоже было трудно. Молчать нельзя было: очевидно, она молчаніе принимаетъ за сочувствіе. Онъ не возражаетъ, не споритъ, значитъ соглашается. Своимъ молчаніемъ онъ поддерживаетъ въ ней это заблужденіе, и это прямо нечестно… И кром того, обидно за свои идеалы, которые попираются этими уродливыми разсужденіями узкой и близорукой сіонистки…

Соня же, ласковая и кроткая, воодушевляясь все больше и больше, и вся сіяя, разсказывала брату, что и сама уже научилась довольно сносно писать по-древнееврейски, что въ Іерусалим устраивается національная библіотека, и что сіонистскіе кружки организовались теперь и въ Пекин, и въ Іоганесбург…

— Самые дятельные сіонисты — это не Герцль, не Нордау, — не выдержалъ, наконецъ, Яковъ, мрачно смотрвшій куда-то въ сторону, — а Суворинъ и Крушеванъ. Породили сіонизмъ, распространяютъ его и укрпляютъ не т, кого вы считаете вашими вождями, а т, которые насъ бьютъ. Пусть завтра обстоятельства улучшатся, пусть прекратятся погромы и будетъ удвоена процентная норма въ гимназіяхъ, — и сіонизмъ получитъ самый серьезный ударъ.

Соня быстро, какъ если бы ея внезапно коснулись раскаленнымъ желзомъ, вскочила съ дивана.

— Оставь! Оставь! — вскрикнула она, замахавъ руками.