Легенда

Движения его были медленны и скованны. Он вышел на крыльцо и, спустившись на лужайку, направился в сторону дома Бена Кортмана. Слепящее солнце заставило его сощуриться. Руки его бессмысленно болтались по сторонам.

Звонок по-прежнему играл веселенький мотивчик «Ах, какой я сухой» — абсурд! Ему захотелось сломать что-нибудь. Он вспомнил, как Бен Кортман веселился, встроив эту потешную мелодию.

Он, напрягшись, стоял перед дверью, и его сознание, словно зацикливаясь, мерцало и пульсировало.

Какое мне дело, что есть закон… Какое мне дело до закона… Какое мне дело, что неповиновение карается смертью… Какое мне дело… Я не повезу ее туда!..

Он ударил кулаком в дверь.

— Бен!

Тишина в доме.

Белые занавески на окнах. Через окно видна красная тахта. Торшер с кружевным абажуром, который Фреда любила ребячливо теребить в долгие субботние вечера. Он моргнул. Какой сегодня день? Он не знал. Он потерял счет дням.

Он пожал плечами, и злость вперемешку с нетерпением желчью забурлила в его венах.

— Бен!

Он побледнел и снова ударил кулаком в дверь. Щека его начала немного дергаться.

Проклятье! Куда он подевался? Нэвилль негнущимся пальцем снова вдавил кнопку звонка, и органчик снова завел свой пьяненький мотивчик «Ах, какой я сухой, ах, какой я сухой, ах, какой…»

Задыхаясь от бешенства, он прислонился к двери и подергал ручку — и она распахнулась, ударившись об стену внутри дома. Дверь оказалась не заперта.

Он прошел в пустынную гостиную.

— Бен, — громко сказал он, — Бен, мне нужна твоя машина…

Они были в спальне. Они лежали тихо и недвижно, скованные дневной комой, каждый в своей постели. Бен — в пижаме. Фреда — в шелковой ночной сорочке. Они лежали поверх простыней, дыхание их было глубоким и размеренным.

На мгновение он задержался, разглядывая их. На белоснежной шее Фреды он увидел несколько ранок, покрытых корочкой засохшей крови. Он перевел взгляд на Бена. На горле Бена ран не было. Словно чужой голос произнес в его мозгу: только бы мне проснуться.

Он встряхнул головой. Но нет, от этого нельзя было проснуться.

Он нашел ключи от машины на столе, взял их, развернулся и вышел. Вышел, не оборачиваясь, из этого навсегда притихшего дома. Так он в последний раз видел их живыми.

Мотор кашлянул и завелся, и он дал ему поработать вхолостую несколько минут — вытащил дроссель и сидел, глядя наружу через пыльное ветровое стекло. Жирная муха гудела у него над головой. В тесной кабине было горячо и душно. Он глядел на гнусное блестящее зеленью мушиное брюхо и вслушивался в равномерную пульсацию двигателя.

Затем он заглушил дроссель и выехал на улицу. Припарковавшись у своего гаража, заглушил мотор.

В доме было прохладно и тихо. Единственный звук — его шаги по ковру в прихожей, затем — скрип паркетных половиц в холле.

Он словно запнулся в дверях и замер, вновь разглядывая ее. Она так и лежала на спине, вытянув руки вдоль туловища, чуть подобрав побелевшие пальцы. Казалось, будто она спит.

Он отвернулся и снова вышел в гостиную. Что он собирался делать? Выбирать теперь казалось бессмысленным. Какая разница, что он сделает? Жизнь будет бесцельной и бесполезной, что бы он теперь ни предпринял.

Он стоял у окна, глядя на залитую солнцем улицу, и взгляд его был безжизненным.

Для чего я тогда взял машину? — спросил он себя и напряженно сглотнул. — Я не могу ее сжечь. И не буду.

Но что тогда оставалось? Похоронные бюро были закрыты. Те немногие могильщики, что еще оставались в живых, по закону не имели права хоронить. Абсолютно все без исключения должны были быть преданы огню немедленно после смерти. Это был единственный способ предотвратить распространение заразы. Бактерия, ставшая причиной этой эпидемии, могла быть уничтожена только огнем.

Он знал это. Знал, что это — закон.

Но кто соблюдает его? Стоило задуматься над этим.

Кто из мужей способен взять женщину, с которой он делил жизнь и любовь, — и бросить ее в пламя? Кто из родителей способен сжечь свое возлюбленное чадо? Кто из детей возведет своих родителей на этот костер, ста ярдов в поперечнике, ста футов глубиной?

Нет. Если осталось еще хоть что-то в этом мире, то, покуда это в его власти, тело ее не будет предано огню.

Лишь час спустя он пришел к окончательному решению.

Тогда он взял иголку с ниткой — ее иголку. Ее нитку.

И шил, пока на виду осталось только ее лицо. И тогда, скрепя сердце, трясущимися руками он зашил полотнище у ее рта. У ее носа. У ее глаз.

Закончив, вышел на кухню и влил в себя еще бокал виски, но оно не действовало.

Он едва держался на ногах. Вернувшись в спальню, он постоял немного, хрипло дыша, затем, согнувшись, подсунул руки под ее недвижное тело и взял ее, одними губами шепча:

— Иди ко мне, детка…

Слова словно освободили что-то внутри него. Он почувствовал, что его трясет, слезы бегут по его щекам…

Через гостиную — на крыльцо — на улицу…

Он положил ее на заднее сиденье и сел в машину. Сделав глубокий вдох, потянулся к стартеру.

Стоп. Он снова вышел из машины, сходил в гараж и взял лопату.

Заметив на улице медленно приближающегося человека, он вздрогнул, сунул лопату под заднее сиденье и сел в машину.