Легенда о Коловрате

Евпатий слушал это известие, и красная пелена застила его взор. Значит, все напрасно. Напрасно Настю одну оставлял, напрасно с Федором не поехал, напрасно коней гнал до Чернигова. Не будет помощи. Крупная дрожь стала вдруг бить его, а дыхание сделалось тяжким и страшным, как у дикого быка. Михаил Всеволодович в опаске невольно сделал шаг назад, а Ингварь удивленно покосился на товарища. Глаза Коловрата смотрели мимо, словно видели что-то ужасное и другим недоступное. Он указал дрожащим перстом вперед и вымолвил страшным от боли голосом:

– На чужой земле не хотите кости оставлять, так в своей схороните. Вижу я, что и град ты свой не сбережешь, и дружину потеряешь. А сам ты, князь, грех свой искупишь только смертию лютой, от меча языческого. И стать тебе святым мучеником за веру христианскую. Так вижу…

Покрасневшие, налившиеся кровью глаза Евпатия внезапно закатились, и он рухнул навзничь на пол белокаменной княжеской палаты.

Глава седьмая

Земля, раскинувшаяся от Рязанских стен до татарского стана, будто вымерла. Ни травинка не шелохнется, ни листочек. Даже птиц не видно, попрятались, напугавшись невесть чего. И словно бы идет жизнь своим чередом, только повисла над лесом и степью плита гранитная, неподъемная – вместо неба. Вот-вот упадет. Лишь мелкий ноябрьский снежок сыплет, укрывает землю тонким саваном. Знает природа, что нависла над русской землей великая беда. Хлопает черными крыльями ордынское воронье, разевает железные ненасытные клювы, учуяв добычу, высматривает недобрым глазом, чем бы поживиться.

Гурт из всадников, лошадей и обозов растянулся в длинную широкую цепь. Посольство везло Батыю подарки – самое дорогое и лучшее, что нашлось в княжеских сокровищницах и конюшнях. Оставалось надеяться, что Афанасий Прокшич Нездила прав, и мунгалы падки на богатства. Ну а кони… Таких сказочных красавцев не постыдился бы иметь в своем табуне и сам великий хан Чагониз.

Федор ехал во главе посольства молчаливый и хмурый. Богатый наряд, который заставил его надеть Нездила, словно цепями, сковывал движения. Поначалу княжич наотрез отказывался одеваться в меха и парчу, но толмач прицепился, как пиявка, и все уговаривал, мол, перед ханом надо предстать в роскоши, дабы не усомнился он, что говорит с рязанским правителем. Для мунгалов злато-каменья – признак власти, богатства и положения. Они даже с самим царьградским басилевсом говорить не станут, ежели тот не при параде будет. Дикари, что с них возьмешь? В конце концов, княжич сдался и теперь казался себе заморской павлин-птицей, которую, как и другой скарб, везут в подарок Бату-хану.

Впрочем, такие мысли только добавляли горечи мрачному настроению Федора. Он был молод и горяч, но умел мыслить широко и хорошо понимал, какую ответственность возложил на него отец. Родному городу нужно время, чтобы собраться с силами и дать отпор несметным татарским полчищам. А значит, молодой задор и горячность должны уступить место выдержке, мудрости и холодному расчету.

Несколько лет назад князь Юрий поставил сына править в Красном городке – приграничном форпосте, где сходились земли Рязанского, Черниговского и Владимирского княжеств и через который пролегал оживленный торговый путь по Остеру от верховий Дона до Волги и Москвы-реки. Сохранять мир и покой в таком месте было непросто, но Федор справлялся. И научился главному – думать интересами не своими, а государственными.

Нынче задача у него была, наверное, самая сложная за всю жизнь, и княжич был настроен во что бы то ни стало с ней справиться. Шумно втянув воздух, Федор резко выдохнул, морщинки на широком лбу расправились, а взгляд посветлел и устремился вперед – туда, где маячили первые палатки татарского лагеря. Вверх поднималось несметное число столбов дыма от костров, и мелкие, едва различимые с такого расстояния, фигурки сновали туда-сюда как муравьи.

– Тьма-тьмущая, – хрипло выдохнул Апоница и зашелся в надсадном старческом кашле.

– Оставался бы ты дома, дед. Куда тебя понесло в ноябрьские морозы? На костях уж и мяса нет, чтоб согреть.

Федор про себя посетовал, что не оставил дряхлого дядьку дома. Он так привык видеть Апоницу рядом, что даже не подумал взять с собой кого-то другого. А стоило бы.

– Может, прибавим шагу, княжич? – послышался сбоку вкрадчивый голос.

Нездила.

Князь Юрий доверял этому лощеному щеголю. «С личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя» – точно Чурила Пленкович.

Ну, как же, столько языков знает, обычаи-традиции других народов, да и вообще весьма премудр, учтив и смекалист. Но Федор черниговского боярина недолюбливал – видел, как тот горящим взором на Евпраксию смотрит. Такой взгляд не солжет.

Княжич готов был руку на отсечение дать, что и в Рязань Афанасий Прокшич поехал за его, Федора, красавицей-женой, а не в услужение к Юрию. Будь его воля, он бы взял с собой другого толмача, но в преддверии войны, которая уже вставала дымом костров за рекой, спорить с отцовским приказом не пристало. Однако и выказывать Нездиле свое расположение Федор был не обязан.