Легенда о Людовике

Оставленный Маргаритой пост у одра короля приняли его придворные. Лекари старались держаться подальше — никому не хотелось оказаться под боком в тот несчастливый миг, когда Людовик испустит дух. Обязанности их были тяжелы и однообразны. Король не приходил в себя, постоянно бредил, но, так как не мог говорить, из губ его вырывались лишь ужасные, едва ли человеческие стоны, хрип и рычанье, до смерти пугавшие некоторых особо впечатлительных дам. Поэтому дам вскоре сменили мужчины да пара служанок, коим вменялось в обязанность стаскивать с монаршего ложа запачканное белье — дело, что и говорить, благородных рыцарей недостойное.

Эти-то две служанки, войдя в королевскую спальню одним морозным декабрьским утром, и увидели, что Господь призвал короля к себе.

Так решила, во всяком случае, та из них, что шагнула в опочивальню первой. Звали ее Аннет, и была она ревностной католичкой, а потому сперва перекрестилась, и лишь потом охнула и выронила свежую простыню, которую держала в руках.

— Господи, помилуй! — сказала Аннет, поднимая простыню с пола, и перекрестилась опять. — Отмаялся наш бедный государь. Прими его душу, Господи, хороший был человек.

Другая служанка, именем Жоржина, поглядела на монарший одр сперва в страхе, а потом — более внимательно.

— Никак помер? — сказала она без особой уверенности и, робко шагнув к королевской постели ближе, тем самым сполна проявила свои сомнения в этом прискорбном факте. — Да нет… погляди-ка, Аннет, — одеяло-то на нем шевелится, стало быть, дышит.

— Как шевелится? — спросила Аннет, и обе женщины, не сговариваясь, подошли к кровати и встали по обе стороны от нее, все еще теребя простыни в своих пухлых красных руках.

Людовик лежал на постели, вытянув руки поверх одеяла, закрыв глаза и обмякнув чертами. Волосы его, некогда золотые, а ныне грязно-коричневые от пота, липли ко лбу его и бровям. Высохшие, восковой бледности руки были поразительно неподвижными и даже как будто не гнулись — так показалось обеим женщинам, хотя ни одна ни другая не рискнула бы сейчас же проверить. Молодое лицо его — ибо королю не исполнилось и тридцати — не было спокойно, не было умиротворено так, так надлежит отошедшему от мирских забот. Жоржина тут же указала на это Аннет, на что та ответила:

— Оно и понятно, без исповеди ведь отошел, без последнего причастия. А какой благочестивый при жизни был! Экая беда.

— Вот и говорю тебе — такой, как он, не умрет прежде соборования. Вот хоть бы его крапивой по пяткам хлестали да со свету тянули на ременной петле — а не пойдет!

— Эк ты, — смущенная подобным риторическим выпадом, недовольно сказала Аннет. — Пойдет или не пойдет — это ему видней, а не нам. Вон погляди лучше, муха над ним кружит. Где видано, чтоб над живыми мухи кружили? Только над покойниками, это всем известно, — и опять перекрестилась, теперь уж окончательно утвердясь в своем первоначальном заключении.

Однако Жоржина не сдавалась.

— Кружит-то кружит, — возразила она, — но не садится. Был бы совсем покойник — так села бы.

Обе женщины уставились на муху, и в самом деле наворачивавшую круги над распростертым телом короля. Минута прошла в напряженном молчании. Однако муха, похоже, и сама была в некотором замешательстве, и, не желая становиться судьей суетных человеческих дел, в конце концов улетела в угол комнаты, где и нашла свою судьбу в случайно попавшейся ей на пути паутине.

Лишившись столь ценной свидетельницы, Аннет решила, что безапелляционная лобовая атака поможет победить в диспуте.

— Все-таки отошел, — заявила она тоном, не допускающим возражений, и, развернув простыню, которую принесла с собой, собралась укрыть ею короля с головой.

Но Жоржина предугадала маневр и ринулась наперерез.

— Ты что?! А ну как живой, а ты его как покойника — какого было б тебе на его-то месте?

— Да умер же он! Не дышит совсем!

— А я говорю, живой! И муха вот улетела!

— Ай, ай, ладно, ладно, пусти! Уберу простыню, пусти, кому сказано!

— Что пусти? Я тебя не держу…

Сказав это, Жоржина застыла, а с нею и Аннет, уронившая уже простыню на постель. Медленно-медленно опустили они глаза, обе разом, — и увидели, что король Франции Людовик поднял голову от мокрой подушки, вскинул руку и, отведя от лица своего руку Аннет, смотрит прямо перед собой пылающим и слепым взглядом.

Аннет разжала пальцы и уронила простыню, а потом перекрестилась свободной рукой.

— Да, — сказал он голосом, сиплым и страшным от долгого молчания. — Да. Знаю. Я помню.

Он замолчал и еще мгновенье смотрел перед собой тем же ужасным и непонятным взглядом, а потом вдруг разжал руку и поглядел кругом себя враз помутневшими глазами.

— Что… кто… где я? — прохрипел он, и Жоржина, которой победа в споре придала смелости, отозвалась:

— В Понтуазе, сир. Вы больны очень, уж так сильно больны, мы подумали даже, вам совсем конец настал.

— В Понтуазе, — повторил Людовик и облизнул губы запекшимся языком. — Дайте мне крест.

— Таки собрался отходить, — прошептала Аннет, а Жоржина только глазами захлопала.

— Вам бы лучше… святого отца бы позвать? Мы позовем…