Легенда о малом гарнизоне

Первые годы это было неприглядно. Тем более сколько помнил себя Медведев, он всегда выделялся среди сверстников и ростом и силой. Заводилой не был, зато в нем рано наметилась та манера добродушного безразличия, ленивого нейтралитета, которая зачастую присуща очень сильным людям. У них, как у наследных лордов, сразу есть все или, по крайней мере, самое важное; им нечего добиваться. Но манера успела только наметиться. Едва обозначился ее абрис – мальчику было три-четыре года, – как выяснилось, что ему не с кого брать пример; ни во дворе, ни среди родни не оказалось даже самого плюгавого мужичонки: всех унесла гражданская. А посторонние… что посторонние! – у них и до своей мелкоты руки не доходили, разве что с ремнем да лозиной. Санька, может, и за эту плату был бы рад, только у него не спросили; мать так и не привела другого мужика в хату – на ее век перевелись мужики начисто. Вот и тулился Санька к матери, перенимая у нее и неуверенность, и податливость, и мягкость.

А еще через пару лет стал он понимать и иное, что, между прочим, поминали ему от рождения: стал он понимать что отец его был лютей собаки – матерый мироед, а последние годы и вовсе душегуб: за косой взгляд порешить мог, не говоря – за партбилет. Скольких Санькиных приятелей осиротил – считать страшно. Понятно, не вменяли это Саньке в вину – он-то чем виноват, невинная душа? – да уж больно внешность у него была знакомая: выкопанный батя. И слова тут никакие помочь не могли, и утешительные рассуждения выручить бессильны; как-то так получилось, что отцов грех он принял на свою душу, а как искупить – не знал. Груз был тяжел, явно не по силам; а главное – не по характеру. Другой на его месте, может, озлобился бы и тем затвердел, окаменел, нашел бы в том силу, и опору, и даже цель. А Санька напротив. Он готов был за всех все делать, любому уступить и услужить – только бы не поминали ему родителя. Получалось, конечно, наоборот. Он это видел, но переломить себя не мог; да и не хотел: он постепенно вживался в свою роль, и она уже казалась ему естественной и «не хуже, чем у людей».

Тем не менее (и это неким странным образом сочеталось в нем со слабостью характера) он знал цену своей силе и в общем-то держался соответственно. Сочетание получалось причудливое, но не жизненное. Первое же испытание – а любое испытание всегда и прежде всего – это испытание характера – должно было поставить мальчика перед выбором и в результате упростить систему. Мальчик оплошал. Он не смог подтвердить своей силы: оказалось, что победы (и естественных упреков, связанных с нею) он боится больше, чем поражения. Конечно, он не представлял себе все это столь ясно, и первая осечка не обескуражила его, только удивила. Вторая неудача смутила. А третья посеяла зерно сомнения, которое попало на благодатную почву и ударилось в рост: ведь товарищи помнили о его неудачах – подряд! – не хуже, чем он сам. И стали им пренебрегать. А у него не нашлось душевных сил, чтобы вдруг стать против течения, и выстоять, и доказать свое.

Так и покатилось под уклон.

В колхоз Санькина мать вступила на первом же собрании; нажитое мужем добро у нее столько раз трясли да половинили, что записалась она, почитай, с пустыми руками; валялись в ее прохудившемся амбаре и плуги, и бороны, и косилка стояла даже, но все от времени да без хозяйского глаза в таком виде, что легче новые завести, чем эти наладить: а худобы – коровенки там или лошадки – не осталось совсем: года три, как в самой голытьбе числилась.

Трудилась она хорошо – больше все равно некому – и, хотя не богато получала, никуда б она не стронулась из родных мест, когда б не шла за ней память о покойнике муже. Чуть не то – так и жди, что какая-нибудь подлая душа камень в тебя кинет. Но не за себя сердце болело. Видела она, как Санька тушуется; понимала – здесь ему ходу не будет. И в начале тридцатых, в голодное время, когда каждый держался как мог, добралась она до станции, села на первый поезд и поехала с сыном куда глаза глядят. Долго их носило, пока не осели в Иванове на ткацком комбинате. О прошлом не больно допытывались. Сама быстро вышла в люди – в ударницах числилась, красную косынку носила; мальчик хорошо учился; в школе его в комсомол приняли, потом по слесарному делу пошел. Жизнь у них наладилась, в доме был достаток, но тем яснее она понимала – сына уже ничем не изменить. Что в детстве в нем сложилось, то и окаменело. Опоздала она с отъездом. Что б ей раньше лет на пять!..

В погранвойсках Медведеву служилось неплохо. Поначалу, правда, было поинтересней: на самом кордоне стояли. А потом границу перенесли на запад, а их часть так и осталась в прежних местах – охраняла стратегически важные объекты. Кто спорит – дело тоже нужное и ответственное, но по сравнению со службой на самой границе это был курорт.