Легенда о Плохишах (СИ)

   Руки молодого человека плотно упирались в рюкзачные постромки, но при беглом осмотре производили благоприятное впечатление. В норме привешенные к рельефным плечам, они бугрились развитыми бицепсами и венчались непропорционально большущими кулаками удивительного размера.

   Торопящийся мигом слетел с гранитных ступенек вокзала, расчеркнул площадь и сразу же оказался на остановке у киоска. Развернувшись телом в сторону индивидуума на давешной скамейке, он выдохнул в его сторону первую в этот день, но очень важную фразу:

  -- Папаша, Столбы где?! А то хлопот со мной не оберешься.

   Приподняв ленивый взгляд, Боб (а так его звали, уж мне поверьте) почмокал мясистыми губами и задал встречный вопрос :

  -- Телеграфные или те, на которых оглоедов вешают?

  -- Красноярские! Ты что не знаешь, или шутить со мной удумал?

  -- Ну и выбирай средь Красноярска. Я что, мешаю? Можешь, к примеру, ближайший фонарь освещения занять, никто супротив не будет. Площадь свободна.

   Оторопев от столь непосредственного обращения, молодой человек скинул на скамейку рюкзак и уселся рядом с Бобом.

  -- А ты не из наших? - неловко спросил он у более старшего сотоварища.

  -- Из ваших, из ваших. Понаприедут из всяких Удмуртий. А ты давай, родемый, разыскивай, хоть с собаками, хоть без. Как величать-то, тебя?

  -- Юра.

  -- Ну так вот, Юра, счас поедем, и поселишься хором у Квасца. Он парень добрый, да резвый. На пиво в честь прибытия не налегать. Ты нам тепленьким не нужен, не затем тебя сюда выписали.

  -- А зачем?

  -- Зачем? Рекомендовали тебя, голубца, уж больно хорошо. В секции, говорят, тренируешься, к разрядам стремишься, и получается. А нам такие люди сегодня ох как нужны.

   Тут говорящий как-то неловко развернулся и воровато огляделся по углам. Повинуясь новому настроению, Юра съежился и осмотрел стороны света вслед за аборигеном.

   Аккурат в эту минуту, поднятая солнечным вращением, на скамейку наползла тень от близ стоящего дома. Шорохом дунул холодный сибирский ветерок, и потянуло тоскливой сыростью. Добродушный до того толстяк, разом посерьезнел, отер белым платочком из кармана улыбку с лица и стал походить на усталого милиционера в отставке.

  -- Творится, понимаешь ли, черт-те-что, - продолжил рассказчик пониженным, а от того скрипучим голосом. - Легенда, понимаешь ли, в жизнь воплощается. А все ее ведают и лезут теперь на Столбы, как говно на мух этих самых.

  -- А как-кая легенда? - волнительным голосом вопросил будущий столбист.

  -- Ну е-мое, это уж ни в какие ворота, - ответил Боб и продолжил...

   Приворот

   Острог, он, конечно, острогом, но начальство и тут принимать умеют. Избу у купца Ходатного позаймили на постой. Он вниз по реке на добычу в Севера ушел, вот и дворовые пообтянулись ленным жирком. Баба его на скамейке сохнет с утра до ночи. Одно развлечение - семечки лузгать.

   Пятистенок, да в два этажа, бревнышко к бревнышку подогнано. Изба светлая, ни мух, ни клопов, ни прочей нечисти. Расположился гость знатный, и по поселению гульба коромыслом. Как водится, бабе точно битой к осени быть, зато губернской казне прибыль.

   В светлой, широкой горнице, служащей нынче предбанником, за большим свежеструганным столом сидели его сиятельство Хвостов Федор Никонович с губернатором Петром Ивановичем. Дело было в понедельник, и чины изволили разглагольствовать. Утомленные воскресными развлечениями и полуночной банькой высокие особы находились в приятном, расслабленном состоя­нии.

   Озабоченные первой утренней чаркой, Федор Никонович осоловели, ушли в себя, то и дело закатывали глазки и говорили тихо, порой душевно.

  -- Петя, - обратились они к губернатору, - люб ты мне, и как хозяин, и как человек люб. Но ведь скучно, Петя. Вроде и тело сыто, и душе благостно. Но не поется мне, как есть не поется. А все Россея. Я до твоей дворни добирался год цельный. У Демидова гостил. Во выродок, сам мильонами ворует, а за копейку кого угодно в гроб загнет. Как гулеванить умеет, видеть надобно. А и ему скучно. Дышать, говорит, нечем. Россея... Если мне до восточного моря повелят ехать, так еще считай срок надобен.

   Сиятельство надолго замолчал, залез перстом в зубное дупло и принял­ся вытаращивать оттуда остатки вчерашнего сижка.

   Узрев, что пришло его самое время, Петр Иванович чуть придвинулись к державному телу и предрасположили беседу :

  -- Живем мы тут, ваше Сиятельство, как во тьме тараканьей. В потемках плодимся, в потемках баб щупаем. А народ - быдло. Совсем работу ней­мет, не ведает грамоту.

  -- Хуже, Петя, хуже. Нет в мужике, кроме лени да дури, радости никакой. Куда ето годится, баб оглоблей поучать, и убить ведь можно. Темнота...

   Чуя негаданный, а потому гадкий подвох, губернатор мигом растерял успокоенность, вспотел хуже, чем в баньке, и аж привстал от негодования.

  -- Да где ж это, Федор Никонович? Что вы такое удумали? У нас городовой год назад как запретил. С той поры и слыхом не слыхивали.

  -- Да всю ночь орали под окнами. Я уж сам выйти думал, да сил не наш­лось. Непорядок на улице у тебя, ой непорядок.