Легенда о Ричарде Тишкове

Уговаривал Монастырский. Он отметил политическое значение представления непосредственно на току, сказал, что райком, безусловно, одобрит это мероприятие (тут он повернулся к Григорию Ивановичу, который поддержал его выражением лица), что колхозу это обойдется недорого — коллектив согласен дать концерт за половинную плату.

Но председатель колхоза, безнадежно скупой на все, что само не является источником дохода, без конца повторял, что бригад в колхозе семь, и если дать бесплатное представление на току одной из них, остальные обидятся.

Тогда Монастырский сказал, что члены коллектива, посоветовавшись (А. Аркелов ревностно закивал головой), решили дать концерт в шефском порядке.

На току выступали в обед. Все вышло так, как было задумано. Монастырский великолепно выглядел на грузовике с откинутыми бортами.

Он словно создан был для такой вот сцены и такого зала — для безбилетной толпы и неба над головой.

Потом он выпустил на площадку посреди тока черную медведицу Неру. Та, лавируя между кучами зерна, спокойно крутила на своем велосипеде хитроумные вензеля и лишь изредка, оглядываясь на дрессировщика, вопросительно рычала. Монастырский каждый раз отвечал ей совершенно серьезно. Зрители, задыхаясь от хохота, шептали друг другу:

— От дает, а?!

И только Ложкин, лишенный в рабочее время чувства юмора, ворча что-то про композицию, ползал по зерну и дощелкивал третью пленку.

Потом плясала Соня. Ей хлопали, и она, довольная, долго кружилась на середине площадки. Ее юбка, взлетев, стала плоским кругом, и Ложкин, бормоча: «Вот-вот… минуточку… еще разок…», торопливо снимал на цвет Сонин танец среди пшеницы — алое пятно на золоте.

Игорь, пристроив блокнот на крыле полуторки, писал, писал… И ток с его автопогрузчиками и газующими грузовиками, и солнечную пыль над дорогой, и сосредоточенную медведицу среди хохочущих людей — весь этот жаркий, трудный, веселый день, комкая, пытался он запихнуть в блокнот. Он записывал все, что видел, — вплоть до соломинки, почти незаметной в соломенных волосах шофера. И эта маленькая деталь тоже была ему дорога. Он чувствовал, что без нее вся картина что-то потеряет, и был счастлив своей способностью это чувствовать.

Подошла Соня, молча встала рядом. Потом спросила:

— Пишете?

— Да нет, так.

Она сказала:

— А карточки вы нам пришлете?

— Конечно, — ответил он. — А куда вам прислать?

Она назвала свой адрес, и он записал его на обложке блокнота, чтобы не потерять.

— Будете в наших краях — заходите, — сказала девушка.

— Спасибо, обязательно зайду.

Они еще о чем-то говорили, пока Монастырский зачем-то не позвал Соню. Вздохнув — что, мол, поделаешь, — она отошла. Потом оглянулась. Игорь показал ей блокнот. Она улыбнулась и кивнула.

Игорь был рад и понимал, что Соня тоже рада. Пусть завтра они разъедутся в разные стороны — все равно теперь у них останется что-то общее: строчка адреса на обложке блокнота…

А зрители вошли во вкус. Уже два раза Неру вызывали на «бис», она устало рычала, и А. Аракелов, спасая положение, рассказывал под видом маленького фельетона старый анекдот — впрочем, довольно остроумный.

Наконец Григорий Иванович, прихрамывая, вышел на середину площадки, пожал руку Монастырскому и от имени присутствующих поблагодарил товарищей артистов за замечательное шефское выступление. Благодарить ему пришлось трижды: Ложкин снимал эпизод на узкую пленку, на широкую и на цвет.

Затем Григорий Иванович пригласил артистов пообедать.

Обедали на полевом стане, недавно отстроенном, чистом еще нежилой чистотой. Пока молоденькая повариха в стороне, под навесом, накрывала на стол, Игорь осмотрел весь стан — спальню на двенадцать коек, кухню, красный уголок. Не поленился, сбегал за двести метров в мастерскую-времянку… Когда он вернулся, Соня стояла на крыльце и плакала. Аккордеонист Юра, в тенниске и фетровой шляпе, угрюмо топтался рядом.

Увидев Игоря, Соня отвернулась, легла подбородком на перильце. Он спросил:

— Что с вами?

Она молчала.

— Что случилось?

Юра сказал:

— Невозможно… В конце концов невозможно дальше терпеть. У нас тоже есть актерское самолюбие! И ведь все его считают хорошим, чутким человеком. Но надо же все-таки видеть правду!

Игорь с трудом понял, в чем дело. Оказывается, Соня неосторожно поставила сумку с банкой меда и салом для медведей на крышку клетки. Когда все ушли, хитрая Нера, просунув лапу сквозь прутья, втащила сумку внутрь. Банка разбилась, и Нера глубоко порезала лапу. Узнав об этом, Монастырский грубо накричал на Соню.

Игорь слушал, кривясь от неловкости. Какой дурацкий случай! Ну пусть Соня виновата. Пусть неправ Монастырский. Но зачем эта ссора, зачем оскорбления, слезы, торжественные слова о самолюбии? И что теперь делать ему, Игорю? Ах, черт! Выпороли бы эту проклятую медведицу, и дело с концом.

Он подошел к Соне, осторожно погладил ее но плечу:

— Соня, не надо… Не надо, Соня.

— Я не могу больше… Я уйду… Я сегодня же уйду…

И теряясь от ее всхлипов, от слез, Игорь неуверенно проговорил:

— Действительно, черт знает что! Я скажу Монастырскому.

Подошел Ложкин, отозвал Игоря в сторону: